Ранней весной (сборник)

— Может, я не то говорю?

— Д-да!.. — протянул Гущин, массируя череп, и непонятно было, относится это ко всему выступлению Ракитина или только к последней фразе.

А среди ночи Ракитина разбудил вестовой: Гущин незамедлительно требовал его к себе. Ракитин оделся, ополоснул сонное лицо и следом за вестовым зашагал по тихим улочкам спящего, израненного войной городка.

— Понимаете, Ракитин, — заговорил Гущин, усердно растирая ладонями бритую острую голову и улыбаясь милой улыбкой, — нам надо теснее связаться с фронтом. Нельзя довольствоваться материалами из третьих рук — дивизия, армия, фронт. Тем более что поармы безбожно долго мурыжат материалы у себя. Вы согласны?..

Ракитин наклонил голову. Его не особенно удивило, что Гущин втолковывает ему его же собственные мысли. Гущин был работник умный и дельный, но тяжелодум; утвердившись, однако, в правильной мысли — своей или чужой, — он проводил ее упорно и неуклонно. Ракитина занимало другое: зачем понадобилось Гущину подымать его ночью с постели? Это было уже не в первый раз: недавно всех сотрудников, словно по боевой тревоге, собрали среди ночи в отдел и заставили переводить какие-то малозначительные немецкие документы. Убежденный в разумности всех явлений армейской жизни, Ракитин решил, что таким способом поддерживается боевая готовность политического аппарата армии. Но сейчас это объяснение вряд ли годилось. С трудом подавляя зевоту, Ракитин слушал, как Гущин пытался доказать важность непосредственной связи работников политуправления с фронтом.

— Понимаете, в каждой немецкой части идет своя жизнь. Кого-то оскорбил офицер, кто-то, не выдержав лишений, покончил с собой или дезертировал. Частности, скажете вы! Но эти частности открывают слабые стороны противника, по которым мы и должны направить удар. Вам понятна моя мысль?

— Вполне!

— Одним словом, товарищ Ракитин, мы командируем вас на передний край. Осмотритесь, узнайте обстановку, свяжитесь со старшими инструкторами подивов, может они что и подкинут вам. Поговорите со свежими пленными и, если поймаете этакое… — Гущин покрутил пальцами, — телеграфируйте, мы тут же дадим листовку. Ясно?

— Ясно, товарищ батальонный комиссар. Мне сейчас выезжать?

Гущин поглядел на него с удивлением.

— Что за срочность? Завтра утром получите командировочное предписание, выправите аттестат — и в путь! С вами поедет Шатерников, он человек надежный, бывалый, военная косточка, с ним не пропадете.

— Спасибо, товарищ батальонный комиссар! — воскликнул Ракитин. Теперь он не жалел, что его подняли с постели, новость стоила того!..

— Работать вы должны, конечно, в контакте, помогать друг другу. И обязательно заберите в поарме у Князева все трофейные материалы. Я уже говорил Шатерникову. Они держат нас на жестком пайке, это никуда не годится. Особенно сейчас, когда мы начинаем выпускать газету. Ну, спокойной ночи.

— Спокойной ночи, товарищ батальонный комиссар! — почти с нежностью сказал Ракитин.

С утра не покидало Ракитина праздничное настроение, ему казалось, что все окружающие должны ему завидовать. Он едет на передовую, да еще вместе с Шатерниковым. Он уже успел немало намечтать об этой поездке. Конечно, их свяжет дружба, суровая, немногословная, фронтовая, мужская дружба на жизнь и смерть. Они будут на волосок от гибели, и он вынесет из-под огня легко раненного Шатерникова, а потом легко раненный Шатерников вынесет его из-под огня. И еще они возьмут «языка», который откроет им, что целая воинская часть ждет не дождется листовки с пропуском, чтобы добровольно сдаться в плен. Внутренне посмеиваясь над своими ребячливыми мыслями, Ракитин все же вновь и вновь возвращался к ним…

— Ну, Маша, — сказал он официантке, подававшей ему в столовой неизменную перловую кашу и переслащенный чай, — не поминай лихом, расстаемся мы с тобой.

— Что так?.. — равнодушно спросила привычная к подобным разлукам официантка.

— Уезжаю с Шатерниковым на передовую!

— С капитаном! — воскликнула официантка и уронила ложку. — Ах вы милые мои!

Приятель Ракитина, начальник комсомольского отдела политуправления Строев, узнав, что он едет вместе с Шатерниковым, сказал:

— Боевой парень! Орел! С этим ты понюхаешь пороху! — И озабоченно спросил, глянув на пустую кобуру Ракитина: — А пушка есть у тебя?

— Нет, — вздохнул Ракитин.

Строев повел его к себе и вручил старый, ржавый наган шестнадцатого года.

— Оружие, прямо скажем, не ахти, но лучше, чем ничего. Во всяком случае, живым врагу не дашься.

— Уж это наверняка, — согласился Ракитин, — он при первом же выстреле разорвется у меня в руках.

— При первом? — серьезно сказал Строев. — Не думаю.

Но наибольший успех сообщение Ракитина имело на складе АХО, где он получал продукты на дорогу. Кладовщик уже отпустил ему брикеты горохового пюре, хлеб, комбижир и сахар, равнодушно зачеркнул в аттестате отсутствующие: в наличии продукты: масло, сыр, колбасу, мясные консервы, печенье и шоколадные кубики, когда Ракитин без всякой задней мысли спросил:

— А капитан Шатерников уже отоварился?

— Нешто вы с ним едете?

— А как же!

Что-то похожее на улыбку мелькнуло на сумрачном лице кладовщика. Он запустил руку под прилавок и вынул оттуда кружок твердой кровяной колбасы; снова пошарил рукой и достал шоколадный кубик в серебряной обертке.

И тут Ракитин сообразил, что ему не во что положить продукты: во время переезда политуправления в Малую Вишеру его рюкзак насквозь пропах бензином. Порыскав в сумеречных недрах склада, кладовщик вручил ему старый, заскорузлый мешок с каким-то фиолетовым клеймом.

— Будете назад — вернете, — сказал он.

Пришивать к мешку лямки не было времени, и Ракитин сунул его горловиной под ремень; при ходьбе мешок болтался и колотил его по бедру, но и с этим можно было мириться. В таком виде Ракитин явился в отдел, где его уже поджидал полностью экипированный Шатерников. Щегольские хромовые сапоги Шатерников сменил на валенки с подметкой из автомобильной покрышки, за плечами у него висел туго набитый немецкий рюкзак со множеством отделений, на одном боку — «лейка», на другом — круглый немецкий противогаз, на поясе — трофейный парабеллум, на шее — наш отечественный автомат «ППШ».

— Вот это мешочек! — воскликнул он при виде Ракитина. — Любой крючник позавидует!..

«Поделом мне, — подумал Ракитин. — Это же безобразие, что я раньше не позаботился о мешке». И он дал себе слово быть отныне во всем таким же собранным, точным, безукоризненным в каждой мелочи, как Шатерников.

— Откуда у вас эта пушка? — спросил Шатерников, извлекая наган из кобуры Ракитина. Он заглянул в ствол, и лицо его скривилось гневной гримасой. — Постыдились бы: в нем пуд грязи!

— Так мне его только что дали, — пробормотал Ракитин. Он понимал гнев Шатерникова, порожденный уважением настоящего фронтовика к боевому оружию.

— Какая-то скотина запустила револьвер, а вы не могли почистить его, смазать маслом? — Шатерников гадливо сунул револьвер обратно в кобуру и отвернулся. Его шея и уши стали красными.

«Второй урок, — сказал себе Ракитин. — Поездка обещает быть поучительной».

— Пошли! — не глядя на Ракитина, сказал Шатерников.

Широкой, разбомбленной улицей, похожей на реку, вышедшую из берегов, двинулись они к околице городка. Впереди крупно и твердо, в ладно пригнанной сбруе шагал Шатерников, впечатывая в снег зубчатые следы автомобильной шины, за ним, чуть отставая, плелся Ракитин с болтающимся на поясе мешком, в котором гороховые брикеты уныло бились о твердую колбасу и жесткие кирпичи черного хлеба.

Чем дальше от центра, тем реже встречались плешины бомбовых разрывов. В маленьких домиках, по окна заметенных снегом, шла обычная утренняя жизнь, топились печи, и голубоватые дымы недвижно торчали из труб, словно странные призрачные деревца. Ракитин недолго прожил в Малой Вишере, почти не знал городка, но сейчас, расставаясь с ним, испытывал нежность и печаль…