Горбатые мили

Вообще-то Зубакин никому не наносил визитов. Сел к бортовой переборке с телефоном и часами. Назар чуть задержался напротив иллюминаторов. В них те же измятые, исхлестанные циклоном водные кручи, какие повыше, пониже — они, как днем, безуспешно лезли все туда, вверх, и точно так же внизу, между ними, мотались клочья пены.

— А сам-то что? Не желаешь?.. — стакан с простоквашей Зубакин взял довольно неохотно.

— Я уже насытился… — как бы извинился Назар и тотчас сказал жестко, напрямую: — Ты, Анатолий Иванович, за столько-то месяцев ни разу не удосужился провести экономический семинар. Так же у тебя с командирским совещанием насчет траления… «Соберу, вразумлю» — одни обещания!

Покряхтывая и снисходительно улыбаясь, Зубакин вроде утаивал что-то приятное, утер губы крепко сжатым кулаком:

— Не с кем разговаривать! С Плюхиным еще так-сяк, он перестал тралить с оглядкой на меня: похвалю — нет? Больше — сам… Ты помог. Самостоятельный. Лето же!.. — стиснул зубы — Что? Толкает идеи. Они все — никуда, не могут пройти. Я его, кажется, раскусил… Изображает бурную деятельность. Про остальных мне — не к чему языком махать! Ершилов слишком долго ходил в подчиненных, потому сплошь какой-то… Хочет выглядеть безукоризненным. А при первом же срыве ни то ни се. В последнее время, как ни позвоню к нему, или только поднимается с постели, или собирается спать. Про Зельцерова сказать… Есть в нем что-то. Только такой завистливый. Не может ничем заняться, если кто-нибудь вырвется вперед.

— А что присуще кэпу? — заворочался Назар, поближе подсел к Зубакину, не тая, что ему тоже надо подтянуться.

— Я что?.. — или устыдился Зубакин, или возмутился. — Сердитый! Остепеняюсь, только когда до меня доходит, что бьюсь лбом в стену.

За компанию Назар и себе влил в стакан простоквашу, сказал:

— Среди наших ты поневоле сильная личность…

— Ведешь меня к смирению? Чтобы я руки на груди сложил? Как мертвец в гробу?

— Тебе никак, ни с какой стороны не подходит скоморошничать. Не к лицу.

Капитан отработал назад:

— Понимаю — чего там?

— Кстати, Зельцеров-то что придумал! Как суббота или воскресенье, он полеживает. В рыбцех ни ногой.

В голосе Зубакина появились оттенки раздражения:

— Я — раз, и, посмотришь, быстро перестанет.

— Отдай-ка его нам. Пускай доложит. Потом послушаем мастеров — в чем расходятся с ним? Такое воздействие дает наивысший результат.

«Опять ты за старое!..» — Зубакин нагнул голову, повернул ее как бы для того, чтобы скорей всплыть наверх.

— На бюро? — спросил. — Он у меня вот где!.. — сжал левый кулак. — Весь в нем. Не взбрыкнет.

— Тут что важно… — полным ходом пошел вперед первый помощник, предвидя возможность добиться большего. — Воздействие вширь. Еще что? Брось свою манеру!.. Разговариваешь с людьми — будто одолжение делаешь.

— Какой есть!.. — не очень осердился капитан. Упер одну ладонь в верх спинки кресла, иначе бы не взглянул в иллюминатор. Океан лежал беззлобным. Только кое-где ставил на ребро черные ложбины.

— Анатолий Иванович!

Не захотел Назар, чтобы Зубакин опять замкнулся в себе, уединился — влез в свою лодку, как рак-отшельник в укрытие.

— Твой вывод… на «Тафуине» уже все лучше меня? Переделывать больше некого? — Зубакин бухнул стаканом с недопитой простоквашей о стол.

— Для тебя рыба — первичное, а все прочее — вторичное. Тоже материалист! Кому такой?.. — Назар не сказал «нужен».

— Не дурачишь меня помалу? — Зубакин с большим интересом пригляделся к Назару.

— С чего взял?

— Нет, это я так. Во всем обязан своему окружению.

— Тебя что-то беспокоит?

— Вышучиваешь меня. Тогда зайду с другой позиции. Откуда берутся никудышные руководители? Только выкладывай мне откровенно или лучше ничего — заткнись.

Напор, взрывчатость Зубакина озадачили Назара: «У него ж прежде всего дело, а никак с ним не связанное — мудрствование для досужих людей, вертенье на нижней части спины, эти штучки-дрючки, В любви тоже не теряется».

— Нет отбора, — сказал. — Посмотришь на иного… Ясная голова. Честный. Энергии хоть отбавляй. А его никуда не выдвигают.

Капитан выпрямил указательный палец:

— Так у нас велось. Так будет.

— Нет, — воспротивился, затряс головой Назар, захлебываясь смехом. — Новая система хозяйствования… для всех, не только для первых лиц. Ты сейчас вздыбишься!.. Каждый первый помощник обязан быть личностью. Иначе он не сумеет выстоять в передрягах, станет терзаться из-за чьего-то недоверия, а также оттого, что его кто-то не принимает, и все. По себе знаю.

Океан ни в чем не изменился. Точно так же Зубакин. Сказал:

— Нечего умирать от тоски по такой системе управления, когда бы дураки-руководители ни в чем, никаким образом, никак не смогли бы нам навредить. Ваша цель предпринимать… Повсюду создать надлежащие условия. Всеохватно — тут, там. Чтобы всякие эти, те, кто приспособился… они затрепыхались бы, стали хватать ртом воздух. Вымерли бы в конце-то концов, как ихтиозавры. Только тогда наступит новая эра. Или я, как всегда… ты скажешь, слишком? На-ка получай. Кто у нас в УАМРе на самом верху? Самые, что ли? В чем? Я не знаю! А это не по мне. Не могу оставить. Дума-юю!.. Тебе, из низов, до них ни за что не подняться. Потому что — прям. Было же, лез на меня. Эх, Глебович! Полагаешься самому известно на что. На принципы.

Назар думал о том, что не давало покоя боцману. «Откуда нынче стеснительность требовать? Из-за боязни озлобить против себя? Нужна терпимость?» Не обошел лозунг: «Кадры решают все», Зубакин тотчас загорелся:

— Я бы только уточнил. Если они ошибаются, как раньше, то, выходит, в гораздо больших масштабах. С вторичными, третичными и так далее последствиями, заметь, дорогой мой. — Сразу соскользнул в рассуждения о том, что такое самостоятельность: — Она поощрение тем, кто способен чего-то добиться.

Шагнули к романтике.

Назар охмелел от собственной смелости, сказал:

— Пристрастие рефмашиниста Расторгуева к историческому, а также к парусникам не только от молодости, думаю. Игнатич — заметил? — тоже всегда возле него. А еще Серега, Бичнев… — он не договорил до конца, из-за того что сам всегда все схватывал на лету и не задумывался, всем ли по силам поспевать за ним.

— Сам вчера втолковывал в кают-компании, что набить свою голову знаниями — еще не значит сделаться умным.

«Ах, ты!.. — нежно взглянул на капитана Назар. — На занятиях не бываешь, а, смотри, посвящен, о чем у нас там!.. Или спрашиваешь у кого-то? Подожди, я это запомню».

— Что, проняло? — сочувственно поинтересовался Зубакин, когда над океаном, в непроглядных облаках, образовался маленький белый прокол.

Что сказал Назар?

Истинный романтик — добрая душа. Хоть заставляй его кому-то напакостить, ничего у него не получится. Ведь внутренняя суть каждого — это же что-то от прошлого и от того, что в нем же, в прошлом, подталкивает к будущему. Одна точка и еще одна… Получается, что поступки в большей части всегда предопределены. Будущее начинается с прошлого, и, таким образом, нечего переоценивать настоящее. Что в нем? Только одни возможности осуществить то, что владеет чувствами, находится в их сердцевине. Тот же первый помощник с рефрижераторщика… Разве он думал о себе! Что такое погибнуть, когда не мыслишь прожить без таких, как ты? Не больше, чем слиться, стать их частью. А спасти кого-то — словно создать себе будущее без угрызения совести, к тому же физически ощущаемое для него, гибнущего. Тот, кто не дал кому-то умереть, пусть самый заурядный, уже чуть ли не бог: «Я могуч. Нате, наслаждайтесь жизнью!»

— Тихий ход! — как в раструб переговорного устройства сказал Зубакин. — Ты его, романтика на руководящей должности, этого первого помощника…. шибко-то не поднимай. Спрашивается, бросили якорь и сняли вахты… А где? В океане ж. Куда смотрел?

— Ловлю тебя на слове. Утверждаешь, что первый помощник тоже не так себе!.. — сосредоточенно задумчивый Назар впервые видел в одном Зубакине двух: своевольного, никому не поддающегося и способного измениться. — Я тебе доверительно. По-моему, значение твоих поощрений слишком преувеличено. У них один конец. Для души — ровным счетом ничего!