Кавалер Золотой Звезды

В чистом поле из темноты поднялась гора. Сергей знал, что по ее хребту проходит дорога в самые отдаленные станицы. И когда машина выскочила на голую вершину, по правую сторону в неясном очертании ночи открылась почти вся предгорная часть района. Степь, изломанная невысокими холмами, уходила к горизонту, повсюду светились то близкие, то далекие огни, и по ним не трудно было понять, где чабаны готовят себе ужин, где стоят молотилки, где раскинулись бригадные станы или таборы трактористов. Машина проносилась по возвышенности. В глубокой котловине мерцал тусклый отблеск Кубани. На берегу темнели сады, под сумеречным небом рисовался очерк станицы, кое-где еще дымились трубы и светились окна в домах. Сергей всматривался в неясную даль степи, видел под покровом ночи станицы, хутора, бригадные станы, пастушьи кошары и, как никогда еще, сознавал, какая большая, неизведанно новая жизнь ожидала его впереди!..

КНИГА ВТОРАЯ

Глава I

Хороша бывает осень в верховьях Кубани. Погода стоит теплая и тихая, нет еще ни обложных дождей, ни восточных ветров с заморозками. Солнце греет слабо, не курится земля, и лишь по утрам покрывается она дымчато-сизым туманом. Сквозь туман, как сквозь матовое стекло, проступает зеленая-зеленая озимь, а по сенокосам так буйно подымается отава, что впору второй раз пускать сенокосилки!

С восходом солнца туман жмется к земле и исчезает, оставив на траве лишь блестки крупной, как горошинки, росы. В радужном сиянии плывет паутина, плывет тихо-тихо — то подымается вверх, то падает на землю. А небо удивительно чистое и низкое; прозрачная голубизна его, какая бывает только весной, ласкает взгляд — хочется, как случалось в детстве, лечь на траву вверх лицом да так и пролежать час или два… По светлому горизонту встает Кавказский хребет, — кажется, лежит он так близко, что простым глазом видны и седловины перевалов, и острые зубчатые шпили, и обрывы с матовой тенью на снегу, и даже трещины, как черточки на бледно-синей бумаге.

От станиц в степь протянулись сухие дороги, широкие и до звона утрамбованные копытами, шинами колес, со следами рубчатой резины. Над степью шумными стаями летают грачи, опускаясь так низко, что иные чертят крыльями пахоту. Где-нибудь на кургане зачернеет шапка пастуха, где-нибудь в ложбине покажется охотник, увешанный куропатками, как десантник гранатами. Зайцы чуют близость зимы и в такие погожие дни поздней осени становятся ленивыми — они уже одеты в теплые меха и ходят, как правило, стайками; водят у скирды заячьи хороводы — одни прыгают, резвятся, другие стоят часовыми и, поглаживая передней лапкой жесткие усы на разрезанной губе, зорко всматриваются вдаль: не идет ли охотник?

А Усть-Невинская лежала в золотом убранстве и была еще красивее, чем летом. Деревья оголились, улицы сделались шире и просторней; над ними и над желтыми полянами садов плыли призывные звуки пилы. Звуки возникали за станицей, на лесопилке, — там стучал мотор и пила то взвывала, точно силясь разрезать теплый, отяжелевший воздух, то голос ее слабел, замирал или разливался острым свистом.

«Чудно! — подумал Савва, выйдя на крыльцо станичного совета. — Что делается в Усть-Невинской! Какие звуки и какие песни! Будто и осень, как бывала и прежде, богатая солнцем, и липучая паутина по-прежнему расцвечивает небо, а присмотришься — нет, не та осень. Да и станица имеет не тот вид».

От лесопилки двигались конные упряжки. Колеса были раздвинуты на длину столбов, и белая лента свежих досок долго тянулась через площадь, направляясь за станицу. Там, у высокого обрыва, как ласточкино гнездо, лепилось обставленное лесами здание гидростанции. Туда же, пересекая площадь, шел обоз с цементом. Бочонки стояли торчмя, один в один, — они вздрагивали и курились синеватой пылью. Возчики, спицы колес, спины быков белели, точно запорошенные инеем.

Передних быков вел Никита Мальцев — старший в обозе. Он шагал неторопливо и твердо. Быки выгибали спины и шли тяжело. Колеса гремели, сотрясали подводу, и над бочонками вспыхивал сизый дымок. За Никитой ехала Ирина Любашева на своих быках-красавцах. Она примостилась на бочонке, — ее брови, нос, распущенная за плечами коса были припудрены цементной пылью. Ирина помахивала кнутом и задумчиво смотрела на Савву.

— Никита! — крикнул Савва. — Весь забрали?

— Тяжеловато, но подняли.

Савва подошел к Никите.

— А за кирпичом когда?

— Думаю, что надо и быкам дать отдохнуть, — рассудительно отвечал Никита. — Да и комсомольское собрание надо провести. Уже с месяц не собирались.

— Эх, Никита, Никита! — усмехнулся Савва. — О чем печалишься? Зачем же вам собираться? Все твои комсомольцы с тобой на возах. Вот ты по дороге хоть каждый день и проводи собрание. Быки идут медленно, президиум посади на первую подводу…

— Такой порядок не годится, — возразил Никита. — Собираемся в клубе.

— Так ты вот что там обсуди, — сказал Савва. — Выделите пять комсомольцев на курсы электриков. Сергей сегодня звонил: надо в понедельник этих курсантов отправить.

— Сделаем, — проговорил Никита и подстегнул кнутом подручного быка.

Савва отстал и поравнялся с Ириной.

— Ну, черноокая, побелела! — сказал он. — Тут пудры, я вижу, вволю. Молоко возить, пожалуй, легче?

— А мне все равно. С обозом ездить даже веселей.

— Приходи к нам завтра вечерком, — негромко сказал Савва. — Анюта просила, да и я тоже.

— А что там у вас?

— Крестины справим.

— А-а-а… Дочурка у вас? Какое же имя дали?

— Ириной нарекли.

— Кому ж это понравилось мое имя?

— И мне, и Анюте, а более всего Сергею, — он же крестный отец.

Ирина смущенно закусила губу.

— Так приходи, Ирина.

— А провожать меня на птичник кто будет? — смеясь, спросила Ирина.

— Ого! Была бы ты, а провожатый найдется.

По улице, навстречу обозу с цементом, шли сытые и тяжелые волы с саженными рогами. Они тянули высокий воз сена — аромат травы и сухих цветов долго стоял над хатами. Вдыхая пряный запах, Ирина думала о приглашении Саввы. Она понимала, что Савва пригласил ее не иначе, как по просьбе Сергея, и ей хотелось, чтобы этот вечер пришел быстрее. Мысленно она то была у Саввы, то примеряла новое платье, которого Сергей еще не видел. Задумавшись, бесцельно смотрела на солнечную сторону улицы. Там, под плетнем, грелись крупные, как индюшки, куры, — иные копошились и били крылом о ногу, иные же сладко дремали, затянув глаза, как бельмом, белой пленкой.

Обоз выехал за станицу. Рядом со штабелями древесины стояло низкое, как кошара, здание лесопилки, и песня пилы теперь звучала с исключительной силой. Кубань не шумела, не точила каменистые берега. Она давно обмелела и приутихла, будто прислушивалась к голосистым звукам лесопилки. По реке, как эхо, летели то звон плотничьих топоров, то хлопки падающих досок, то слабый стук вальков о мокрое белье, то гоготание гусей, то голоса детей. Гуси плавали последние дни и потому гоготали сильно и звонко. Веселая стая их ударила крыльями о воду, как в ладоши, оставила на реке пушинки и полетела низко-низко над обозом, так что Ирина видела прижатые к хвосту красные и еще мокрые лапки… А день был красочно-светел, воздух неподвижен и горяч; пахло переспелыми дынями, зимними яблоками и сосновой стружкой.

Глава II

В один из погожих дней Сергей Тутаринов не выехал в район и с утра начал принимать посетителей. Он распахнул окна, смотревшие на юг, за Кубань, и только что сел за стол, как в кабинет не вошел, а вскочил Рубцов-Емницкий, одетый уже по-осеннему. На нем были новые сапоги, тоже тупоносые, только не из парусины, какие он носил летом, а из мягкой кожи; и не косоворотка с украинской вышивкой в ладонь, а суконная рубашка со стоячим воротником и с нашитыми на груди, в виде мешочков, карманами; новый плащ с капюшоном, с карманами вовнутрь, был не прежнего серого цвета, а ярко-коричневый, как сухие листья каштана…