Ясный берег

стула и задумчиво смотрит на счеты. Вдруг бросается

на них и снова принимается щелкать,— нащелкал сотни

тысяч, перебрался за полмиллиона,— костяшки так и

летают по проволочкам,— вскидывает руку над счетами,

как пианист над клавишами, и восклицает:

— Прошу убедиться! Вот они где три копейки!

— Где, Павел Лукьяныч? — взволнованно

спрашивает помбухгалтера и, бросив свой арифмометр,

подбегает к Лукьянычу.

— Вот! — Лукьяныч вынимает из-за уха карандаш и

указывает какую-то цифру в табличке.

— Вы подумайте! — говорит помбухгалтера и

набожно уносит табличку к себе на стол.

— Только прошу вас, — говорит Лукьяныч Коросте-

леву,— рассказывайте по порядку, чтоб была полная

ясность картины.

— В общем, Лукьяныч,— раскошеливайтесь.

И Коростелев рассказывает подробно; умалчивает

только о нагоняе, полученном от Горельченко.

— Понимаете — подавай им кирпич, и только! Меня

оторопь взяла: ну, думаю!.. И вдруг является

союзник— колхоз Чкалова—с конкретной помощью.

— И вы сразу согласились! — говорит Лукьяныч.

— Почему же не согласиться?

— Я вас когда-нибудь научу жить? — спрашивает

Лукьяныч.

— Нет, — говорит Коростелев,— Не научите.

— Напрасно, Дмитрий Корнеевич. Если бы я вас под

неприятность подводил; а ведь это все легально и лой-

яльно и в самых скромных размерах. Я сам не одобряю,

если человек разжигает в себе большой аппетит: не при

капитализме, слава богу, живем, ихние нравы нам не по

климату,— мы понемножку, в пределах законности!

— Вот, честное слово, — говорят Коростелев, беря

пресс-папье,— сейчас запущу.

— My что вы наделали, Дмитрий Корнеевич? Зачем

согласились на предложение чкаловцев? Поручили бы

мне.,. Их бы поманежить хорошенько, а потом

предъявить меморандум: рабочая сила — силой, а кроме того,

будьте любезны для наших служащих свининки, меда,

то, се... У них меду — залейся, они же богачи, Дмитрий

Корнеевич, миллионеры, а вы с ними церемонитесь!

— Слушайте, Лукьяныч, — говорит Коростелев,, —

если я узнаю, что вы что-нибудь вымогаете...

Он умолкает, не договорив: девушка-счетовод за

соседним столом навострила ушки, помбухгалтера

перестала крутить ручку арифмометра, — прислушиваются к

разговору... Не надо конфузить старика. При всех

пережитках капитализма в сознании. Лукышыч — великий

специалист.

Поздно вечером Коростелев вернулся домой. Еще

издали увидел — все три окошка ярко освещены. Обычно в

это время мать и бабка уже спали, умаявшись за день.

Кор-бстелев мог бы жить в совхозе; но по

холостяцкому своему положению предпочитал пока оставаться

у матери на обжитом месте, где все подано-принято, не

нужно думать о стирке, топке, стакане чая и прочей

такой ерунде...

Бабка встретила Коростелева в сенях.

— В честь чего это у нас такая иллюминация? —

спросил Коростелев.

— Гость тебя дожидается. Часа три уже сидит, байки

рассказывает.

— Какой гость?

— Приезжий. Фамилию не разобрала.

Гость, услышав разговор, вышел в сени со словами:

— Дмитрий Корнеевич? Очень рад, будем знакомы:

Гречка Иван Николаевич.

— Очень рад, — сказал и Коростелев, впотьмах

пожимая гостю руку.

Вошли в горницу, на свет, и Коростелев был поражен

великолепием гостя: на груди его сияли и переливались

десятка два орденов и медалей. Левая щека была

прорезана наискось глубоким шрамом, у левого уха не бы

ло мочки. Лет гостю было на вид не более двадцати

пяти.

— Садитесь, будьте любезны, — сказал Коростелев.

На столе была постлана чистая скатерть, стояла еда.

— Я их просила кушать, — сказала бабка,— они

отказались, ждали тебя.

— Покушать, бабуся, мы успеем,— сказал Иван

Николаевич Гречка.— Самое главное, бабуся, не угощение,

а взаимопонимание и товарищеская поддержка между

передовыми людьми. Вы согласны? — обратился с?н к

Коростелеву.

— Да, поддержка — хорошая вещь, — ответил

Коростелев, вспомнив сегодняшнее бюро.

— Я вам расскажу один случай,— сказал Гречка.

И рассказал, как часть, в которой он служил,

вовремя пришла на помощь партизанскому отряду,

теснимому фашистами, и как от этого худо было фашистам и

хорошо нам. Лицо у Гречки было веселое, круглое,

простодушное; шрам не портил его. Все, что Гречка говорил

и делал, получалось складно, приятно—как надо.

«Хорош парень, — подумал Коростелев. — Каким ветром его

к нам занесло?»

— Издалека приехали? — спросил он.

— Из Белоруссии, — ответил гость.— Из

замечательной страны Белоруссии. Председатель колхоза имени

Сталина. Уходил на войну бригадиром молодежной

бригады, только и всего; вернулся — избрали председа-

телем. Такие в нашей судьбе на каждом шагу бывают

чудеса... А порушили проклятые — всё, как есть!

Оставили голую местность и колодцы с трупами. Каждый

дом, каждое строение ставь с самого начала. Сейчас

ничего, туда-сюда, отдышались, самым главным

обзавелись, государство сильную дает поддержку! А было

такое— выйдешь, понимаешь, на пахоту, а пахать нечем!

И сотни глаз смотрят на тебя — вдовьи глаза, сиротские

глаза: указывай, мол, что делать, подавай выход из

положения... Эх! Дмитрий Корнеевич, я вам расскажу один

случай...

И Гречка рассказал десять случаев из жизни колхоза,

где половина людей полегла в борьбе с оккупантами, а

другая половина после победы вернулась на пепелище

и стала восстанавливать родное хозяйство.

— Дмитрий Корнеевич, ты человек не бездушный.

Я думал, откровенно говоря, что ты бездушный человек;

а у тебя вон слезы на глазах!

И у самого Гречки были слезы на глазах.

— На каком же ты основании думал, что я

бездушный человек? — спросил Коростелев.

— Я тебе писал, и ты не ответил.

— Ты мне писал?

— Брось! Не говори, что не получал. Почта

работает — будь спокоен. Ты получил письмо и не ответил.

Я тебя очень ругал, вот откровенно говорю. Даже на

собрании ругал, и люди высказывались не в твою

пользу. Откровенно говорю! Ну, ответил бы, что не можешь.

А ты мое письмо, от сердца написанное, — в

корзинку, да?

В совхоз иногда приходили письма от колхозов.

Колхозы писали все об одном и том же — нельзя ли, минуя

формальности, приобрести у «Ясного берега», из

прославленного его скота, племенного бычка. Коростелев

вначале прочитал пару таких писем, потом велел

переправлять колхозную корреспонденцию' Иконникову — и

забыл о ней. Очевидно, среди этой корреспонденции,

которой он даже не видел, было и письмо Гречки.

Гречка говорил, похлопывая Коростелева по плечу:

— Бюрократ, думаю, собачий... И хотел с тобой

поговорить очень крупно! Когда смотрю — а у тебя дом

хуже, чем у моих колхозников, и хорошие книги на

полочке, и бабуся про тебя немножко проинформировала...

Тут я понял, что ты мне друг и между нами чистое не'

доразумение.

— Из всего этого делаю вывод,— сказал Коросте-

лев,— что приехал ты с крупным мероприятием.

— У нашего колхоза мелких мероприятий не

бывает,— сказал Гречка.— У нас масштабы!

— Догадываюсь, — сказал Коростелев. — Видать, не

прогадал колхоз, что выбрал тебя председателем.

Гречка чистосердечно рассхмеялся:

— Обижаться не могу: приду к человеку лично,

поговорю по-хорошему — отказа нет ни в чем. Уважают

люди Гречку...

— И ко мне, значит, пришел лично.

— И к тебе лично. Выкроил недельку — мы в

основном отсеялись — дай, думаю, съезжу, поругаюсь,

объясню положение. Опять не получилась ругань, а получился