Собрание сочинений в трех томах. Том 1.

Жизнь героев «Чернозема» порою мучительна, им все трудно дается — и любовь, и знания, и понимание людей, и победа над врагом, и над собою тоже, и отпор властным, но безрассудным приказам, — все тяжко, в муках, в поту, в крови. Но они располагают к себе — эти молодые устроители истории, не ангелы, не праведники, а живые, страдающие, действующие люди.

Мы оставляем братьев Земляковых, их товарищей-единомышленников, в ясном сознании того, что ничего еще в мире не завершено, не исчерпано, жизнь продолжается и продолжается борьба, суля новые крутые повороты, и та крестьянская здравость и зрелость, что помогла им в решающие минуты паховской судьбы, еще послужит нм надежной опорой.

Троепольский пока не вернулся к жанру, как не вернулся — будто отрезало — к людям с судьбой Федора Землякова, его жены Тоси, середняка Василия Кочетова. О продолжении жизни он рассказывал на других примерах и в иных жанрах. Но мысль художника о драматических испытаниях, через которые проходит человек в свой короткий земной срок, о его нравственных устоях, совершала свою невидимую работу. Она оглядывала прошлое и настоящее, прикидывала будущее и все неизбежнее устремлялась не только к спутнику и сотоварищу долгих лет — русскому крестьянину, но ко всякому сегодняшнему, не глухому к жизни человеку, другу и современнику.

Повесть «Белый Бим Черное ухо» (1971) раз и навсегда разрушила представление о Троепольском как писателе только крестьянской или сельской темы. Она открыла всем писателя глубоко и традиционно русского, не чуждого нравственной проповеди и главное — имеющего что сказать людям про то, как жить. Про то, как любить и беречь друзей, как отстаивать счастье и свободу, как не продавать свободу за чечевичную похлебку, как открыто и прямо смотреть в глаза друг другу, как ощущать свое человеческое братство и родство.

Эта повесть о скитаниях «интеллигентной» [49], талантливой собаки, попавшей в беду, о ее короткой счастливой жизни с Другом, о горестной разлуке с ним и смерти буквально потрясла читателей.

Тут снова можно говорить, о «мощном эхе», только более сердечном и глубоком.

Эта очень трогательная история написана, конечно, не только во имя хорошего отношения к собакам, «братьям меньшим». Она написана во спасение человеческой души, во имя человечности. Но почему — спасения? Разве какие-нибудь счетчики уже показали падение уровня человечности? Наоборот, в «Белом Биме», как нигде у Троепольского, много отзывчивых, прекрасно изображенных, добрых людей, от которых светлее в мире. Но тревожное чувство живет в этой книге, и голос предостережения звучит в ней. Жестокое, холодное, бездуховное начало действует не только через Серого и Тетку, через очень серьезных и очень довольных родителей мальчика Толика, но прорывается дурным стечением обстоятельств, искушая, испытывая Бима, — его доброту, «всепрощающую дружбу» [50], преданность человеку, — сытым углом, обманом, предательством. Бим выдержит и до самых последних дверей своей судьбы — обитых жестью дверей страшного фургона — сохранит надежду на человека. Сострадая, невольно примериваясь к такой судьбе, как бы разделяя ее, мы тоже сохраняем надежду, но, получив возможность взглянуть на себя со стороны непривычной и сугубо неофициальной, мы оцениваем нашу человечность в ее как бы чистом виде и убеждаемся — со смущением или без, — как она непоследовательна, не всеобща, как она зыбка. И как необходима!

«Белый Бим» — книга благородной художественной и нравственной цельности, высокой этической активности. В ней свершилось безупречное «смешение жанров», позволившее писателю наиболее полно и нестесненно выразить свое понимание жизни и человека, его нынешнего нравственного состояния. Когда-то Троепольский, учась у классиков, перенимал приемы, внешнее, ныне, в «Белом Биме», как никогда, проступило духовное родство, обозначилась прочная связь.

Так перекликается во времени, соединяется все истинно талантливое, глубоко национальное и самостоятельное, рожденное подлинными интересами народной жизни, своей исторической поры.

В 1975 году Г. Н. Троепольский за повесть «Белый Бим Черное ухо» был удостоен Государственной премии СССР.

Творчество Г. Троепольского побуждает нас верить в торжество гуманистического принципа, в силу здравого смысла и бесстрашного смеха, в могущество живой, вечно обновляющейся, неостановимой жизни.

Вслушаемся еще раз в этот искренний немолодой голос бывалого человека, нашего давнего и доброго собеседника, хорошего русского писателя: «В эти торжественные минуты сновидений осени так хочется, чтобы не было неправды и зла на земле. И в тишине уходящей осени, овеянный ее нежной дремотой, в дни недолгого забвения предстоящей зимы, ты начинаешь понимать: только правда, только честь, только чистая совесть и обо всем этом — слово» [51].

ПРОХОР XVII И ДРУГИЕ

Никишка Болтушок

Мне много приходится разъезжать по колхозам. Прежде, до того как подружились мы с Евсеичем, я ездил один. Теперь Евсеич нередко сопровождает меня.

А старик он такой: работает ночным сторожем, но успевает и выспаться и сбегать на охоту или на рыбалку. Иной раз он скажет:

— Давай с тобой, Владимир Акимыч, поеду. Посмотрю, что у людей добрых делается.

И тогда едем вдвоем, разговариваем в пути по душам…

Вот и сейчас мы возвращаемся домой — в колхоз «Новая жизнь». Линейка поскрипывает рессорами, рыжий меринок Ерш бежит рысцой, а Евсеич перекинул ноги на мою сторону, видимо намереваясь вступить в длительный разговор.

Евсеич всегда весел, а рассказчик такой, что поискать. Лет ему за шестьдесят, но здоровью можно позавидовать. Бородка у него седая, остренькая — клинышком; лицо подвижное: то оно шутливо-ехидное, то вдруг серьезное, и тогда голубые глаза — внимательные и умные — смотрят на собеседника открыто и прямо; брови, будто не желая мешать глазам, выросли маленькими, но четкими, резко очерченными. На голове у Евсеича кепочка из клинышков, с пуговкой наверху.

Он любит рассказывать сказки, сочиняет шутливые небылицы, не прочь поглумиться над лодырем, а уж если про охоту начнет, то с таким упоением плетет свою складную, забавную небывальщину, что без смеха слушать невозможно. Он, впрочем, и сам на это рассчитывает. Кепку на один глаз сдвинет и почешет пальцем у виска — вот, дескать, дела-то какие смехотворные!

— Многие думают, — говорю я Евсеичу, — что быть агрономом — простое дело: ходи себе по полю, загорай, дыши свежим воздухом да смотри на волны пшеничного моря. Слов нет, и загораем и на волны смотрим. Хорошо, конечно. Но мало кто знает, сколько сводок, сведений, планов, отчетов, ответов на запросы и просто ненужных бумажек приходится писать агроному. Иную неделю света белого не взвидишь, а не то чтобы — поле. Сводки, сводки, сводки!..

— Бумаги-то небось сколько, батюшки мои! — восклицает Евсеич.

— Иная сводка в двести вопросов, на двенадцати листах.

— Одни вопросы читать — два самовара выпить можно.

— Раз такую сводку сложили в длину, лист за листом, три метра с чем-то вышло!

— Три метра! — качает головой Евсеич. — Ай-яй-яй! Холсты, прямо холсты!

— А сочинители этих холстов, — продолжаю я свои жалобы, — ссылаются то на запросы Министерства сельского хозяйства, то института, то от себя еще добавляют. Иначе, откуда бы взяться такому вопросу: «Среднее число блох на десяти смежных растениях капусты, взятых подряд и без выбора?» Хорошо хоть, что в примечании говорится: «В целях упрощения на каждом отдельном растении блох считать не следует». Хоть за это спасибо!.. Только блохи-то — они прыгают: сосчитай-ка! Так графа и остается незаполненной.