Собрание сочинений в трех томах. Том 1.

Голоса поля, реки, леса, сельского труда, голоса русской деревни, ее разговоры, молчание и смех не были безмятежно-праздничными, умиротворенно-довольными. Троепольский вслушивался в это живое многоголосие, в боль и радость человеческую. Он снова и снова всматривался в лица, которые «каждый день видят восход солнца» [6]. Он впитывал бесконечно поучительные, просветляющие уроки жизни, ее многообразия и неостановимого движения, уроки народного оптимизма.

Он видел, что, как бы сложно и трудно ни складывалась жизнь, в ней таился, блуждал по губам, взрывался смех. Не этот ли смех народа, который всегда смеется последним, укреплял веру агронома и писателя Троепольского в здоровое развитие жизни, в разум и правду?

Троепольский мог бы начать с обличения той же борзовщины, вслед за Овечкиным тщательно исследуя ее природу, утверждая методы и принципы Мартыновых, Уж он-то, острогожский старожил, знал районное звено, имел с ним дело. Начал же Троепольский с насмешки над большим любителем «дебатировать» вопросы, мнимым колхозным активистом Никишкой Болтушком, над «лавирующим» и повсюду урывающим Гришкой Хватом, над мелким, но ретивым, прямо-таки бесстрашным руководителем-универсалом Прохором Самоваровым.

Насмешка могла быть злой, разящей или мягкой, даже сочувственной, но примирения не допускала. Писатель представил нам колхозные будни, а в них — человеческие типы, которых по теории и быть-то не должно, но они здравствовали и даже процветали, и пора было всех и все поставить на место, а лучше смеха это никто не сделает.

«Записки агронома», а затем повесть «Кандидат наук» (1958), да и весь ход жизни, несколько образумили энтузиастов положительной сатиры, дав им материал и повод для полезных размышлений о традициях Гоголя и Щедрина в советской сатирической прозе.

Читая Троепольского, смеясь и негодуя вместе с ним, с горечью думая о масштабах вреда, причиненного прохорами семнадцатыми, их покровителями — недошлепкиными, околонаучными дельцами и приобретателями типа Карлюка или Чернохарова и прочими временщиками, всегда ясно чувствуешь, во имя каких интересов, каких идеалов, какого будущего все это вышло, вырвалось из-под пера писателя.

В очерке «Дорога идет в гору» (1961), рассказывая о сегодняшнем, обнадеживающем дне острогожской земли, Троепольский вспоминал своих друзей — колхозников, трактористов, комбайнеров, председателей, всех тех, что «отдали лучшие годы жизни колхозу с первого дня его основания: получали они два килограмма зерна на трудодень — работали, получали двести граммов — работали, ничего не получали — все равно работали. Это были люди с огромной верой в будущее коллективного хозяйства: трудности государственные они принимали за личные. Они искали ошибки и недостатки только в собственных делах…» [7].

Интересы именно этих людей, их самоотверженный труд в колхозах, их «огромная вера», их уклад жизни и образ мысли стали для писателя как бы этической нормой, из нее он исходил, ее защищал, с нею сравнивал другие варианты житейской философии, другие способы устраивать свои земные дела. Эти дорогие писателю люди были неправы, виня лишь себя и себе подобных в различных деревенских бедах и несообразностях.

Писатель вместе с ними избавлялся от этого заблуждения. Заслуженно счастливой, по-хозяйски отлаженной, полнокровной жизни своих дорогих друзей-колхозников он и расчищал по мере своих сил дорогу.

В. Овечкину казалось, что Троепольский иногда бьет «не по очень крупным мишеням» [8], обрушиваясь «всей силой своей сатирической издевки» на «рядового колхозника, как будто он-то и есть главный виновник всех наших неполадок». Но рассказы Троепольского вели читателя к иному выводу, и сам же Овечкин писал об этом: «Гришки Хваты и Никишки Болтушки водятся в изобилии там, где в колхозах заправляют делами прохоры семнадцатые. А прохоры семнадцатые, в свою очередь, процветают там, где районами руководят… и т. д.» [9].

Впрочем, в такую социологическую схему сатира Троепольского вмещается плохо. Судя по всему, писатель и не стремился к «стрельбе» по возрастающе «крупным мишеням». Величина, важность «мишени» не определялись для него чином отрицательного персонажа.

Троепольский представил читателю реальных людей деревни в живой пестроте характеров, нравов, причуд, выставив наперед тех, кто мешал общему, народному делу, искажал его или вовсе от него отбился и потерял себя. Иные из этих типов несли в себе существенные приметы сформировавшего их времени; этим-то они и были крупны.

Прошло много лет. Достоинства и слабости сатирических книг Троепольского теперь виднее. Никишка Болтушок как объект критики, конечно, не посолиднел, да и Прохор семнадцатый — не велик монарх, подумаешь, — «король жестянщиков, принц телячий». Но тогда почему и сегодня вслушиваешься в их бойкие, складные речи, следишь за самоваровской карьерой, за сокровенными тайнами его руководящей души с веселым чувством узнавания и освобождения?

Почему угрюмые деятели из несуразного «Межоблкормлошбюро» Карлюк и Подсушка вкупе с твердокаменным столпом науки Чернохаровым, не вызывая никаких особенных современных аналогий, дают выход нашему сарказму и удовлетворенному «поделом вам!»?

Да и некий Переметов, начальник на все времена, из повести «В камышах» вдруг насмешит нас своей профессиональной утомленной значительностью.

Казалось бы, сколько всего дурного миновало и доброго произошло. И «сатирическая издевка» вроде бы уже не к месту, устарела, раз былое изжито и оставлено позади. Но, может быть, именно теперь в этих книгах заметнее, кроме их очевидной, неоспоримой исторической достоверности, какая-то по-новому привлекательная, заразительная нравственная сила?

Это сила торжествующего здравого смысла, открытого и ясного взгляда на мир, сила празднично-насмешливого отношения ко всему показному, формальному, чиновному в жизни, — к этим небескорыстным играм взрослых людей, к их словесному треску.

Не грешно обмануть Самоварова, одурачить его, строить ему козни, подсунуть на подпись «манифест» к верноподданным колхозникам, не грешно, а воистину справедливо смеяться над ним и так устранять от власти.

Не грешно бывалому колхознику, прицепщику Терентию Петровичу бродить пьяненьким по деревне и обличать едким словечком односельчан, живущих не по правде, не грешно ему ломать комедию на важном районном совещании, чтоб показать глупость написанной для него шпаргалки и тем самым опровергнуть такое понимание демократии.

Не грешно писателю так изобразить всезнающего, всеведающего Переметова в камышах, на охоте, в лодочке с надписью «Только вперед», чтоб ясно вдруг стало, как пошл, мал и нелеп этот человек посреди приволья и красоты природы, под прекрасным, редчайшим «перламутровым облаком», которого ему уже не дано заметить.

«Ученый человек не должен смеяться, — изрек однажды Болтушок. — За что мы вам и деньги платим» [10]. И был по-своему прав, потому что самоваровы, недошлепкины, переметовы — люди большой серьезности.

Неизменно мрачны карлюки я чернохаровы и прочие их единоверцы. Своей пугающей серьезностью они укрепляют свое положение и престиж.

Сатира Троепольского — это всегдашняя, прямая или скрытая, насмешка над такой кромешной серьезностью, над мнимыми величинами, над агрессивным невежеством, над бездельем, над казуистикой бюрократического словаря.

Это смех побеждающий или уже победивший, закрепляющий и подтверждающий наше расставание с иными явлениями и фигурами прошлого.

Следуя традициям народной смеховой культуры, писатель чутко уловил несбыточность, абсурдность всех претензий комедиантов серьезности на «незыблемость и вечность» «в перспективе все сменяющего и обновляющегося времени» [11] (М. Бахтин). Раз за разом эти особы попадают у Троепольского впросак, упоенно занимаются ерундой, говорят пустое, тащат и подличают, — внутренняя их несущественность обнажена. У них даже лица — при важной мине — бесформенны иль безобразны. По народному обычаю писатель наградил своих противников занятной внешностью. Галерея заседающих могучих затылков в «Кандидате наук» поражает нас прямо-таки физически запечатленной корыстью, бездарностью, злобой.