Полдень следующего дня

— Кирюша, милая, сроду ни о чем не просил… Выручи. Устал… Дай больничный денька на три. За мной не пропадет… — отрывисто попросил Хромов.

— Что уж с тобой, фантазером, поделаешь? Знаю тебя, слава богу, никогда хорошими отношениями не злоупотреблял… Дам, Боря, дам. Ты и в самом деле смотришься не очень, — уже серьезно и сочувственно сказала она.

Зинаида, стоя у кухонного стола, шустро раскатывала порезанное на многочисленные дольки тесто. Наготове были всегдашние кастрюлька с фаршем и широкий, посыпанный мукой фанерный лист под готовые пельмени.

— Пришел, Боренька? — живо, ласково и лишне спросила она.

— Пришел, Зиночка, — в тон ей ответил Хромов.

— Будешь пельмешки стряпать? — обрадованная такой его переменой, предложила-спросила она, не заметив, по-видимому, в его глазах ничего особенного.

Он, впрочем, пусть и неожиданно для себя, был тогда спокоен. Сосредоточенно спокоен…

— Буду, Зина, буду, — все так же мягко (без особой, кстати, натяжки) ответил он.

Хромову подвернулась вдруг мысль, не сказать, что очень уж жестокая, однако не без злорадства: «Прокатилась ты, голубушка, на саночках или не прокатилась, а все равно повози их. В кошки-мышки сейчас с тобой поиграю…»

Вымыв руки, он вернулся к столу, принял у нее скалку и занялся раскаткой. Зинаида сворачивала. Мастерица была, как и во всем: получались пельмени у нее на зависть аккуратными, плотными.

Хромов не спешил начинать разговор. Тихонько засвистел «Хазбулата» (не без расчета), и Зинаида, в былые времена непременно тут же его обрывавшая: «Ну, пошел смерть зазывать! Свист в доме — к покойнику!», начала вполголоса и слегка фальшивя ему подпевать.

«Да, Зинуль, вся-то ты как на ладони… Нет в тебе хитрости, скрыть ничего не можешь…» — недвусмысленно все это толкуя, невесело думал он под свой свист и ее фальцет.

— Сколько, женушка, делать будем? — спросил он, когда Зинаида пропела все о «Хазбулате» положенное, вплоть до того, что «голова старика покатилась вокруг».

— Фаршу на пару сотен примерно. Сегодня и завтра пельмешки будут. Может, тебе некогда, так я одна управлюсь. Долго, что ли? — спешно ответила она.

— Да нет… Наоборот, пока делаем, и поболтать успеем. Кое о чем… — сказал он с довольно натуральным добродушием.

— Под капусту, Борь, надо пару кадушек достать. Под опята не мешало бы, — решив, что разговор будет хозяйственным, высказалась она.

— Достанем, Зинуль, достанем. — Он не знал, как начать. — Тут вот какое дело…

— У Нюрки Филимоновой сын в армию уходит. На проводы звала. — Зинаида не прикидывалась. Кажется, она и в самом деле обманулась его добродушным тоном.

— С кем же ты, Зинуль, там согрешила? Исповедуйся… — не внеся ясности относительно проводов Нюркиного сына, спросил он наконец. Полушутливо.

Зинаида вздрогнула, белые от муки пальцы не послушались и смяли пельмешек. Она начинила фаршем новый кругляк и опять помяла.

— Что с тобой? — «сердобольно» поинтересовался Хромов. — Пошутить нельзя.

— Ничего… — пробормотала она в ответ. Робко, невозмущенно.

Для Хромова это «ничего», соответственно им понятое, и все сопутствующее — обухом обернулось.

«Значит, с рогами я теперь… За что? — чуть не вырвалось у него в секундной слабости. Но тут же внутренне встрепенулся: — Ах ты, дрянь покладистая! А ведь носить этот головной убор я не собираюсь… Детей не пожалею, но и ты всю жизнь будешь каяться! Попомнишь…»

— Вот и хорошо… Я так и думал… — прямо-таки проворковал он (нашел в себе силы). — Сходим-ка в одно место… Уж больно звали.

— А пельмени? Фарш засохнет… — чувствуя недоброе, неуклюже защищалась она. Голос звучал неестественно.

— Идем, идем… Знаю, что говорю, — веско сказал Хромов.

— Ну, пошли… — пробормотала она, вконец от такой таинственности растерявшись. — Переоденусь только.

Хромов подождал ее за калиткой. Зашагали в гору. Зинаида неуверенно взяла его под руку. Позволил. Сдержанно кивал встречным, а в душе его, хотя случай был куда как не радостный, что-то ликовало, рвалось наружу криком: «Смотрите, смотрите все! Веду ее под руку! Ни единого синяка, ни царапинки! Другой бы на моем месте… Я — человек корректный! Думаете, чокнулся с горя? Нет, братцы, шалите! Я свое дело туго знаю… Педагог все-таки! Пусть плохонький, но педагог, знаю, как на психику давить! Мне бы не детей, мне бы взрослых воспитывать… Вот он, загс районный. Никак допенькала? Давно пора… С чем пожаловали? Да вот заявление о разводе подать хотим… Какие мотивы? Мотивы простые. Встретил другую! Да, намеренья самые серьезные… Нет, она не здешняя, из города. Давно ли ее знаю? Вполне достаточно. Я — человек серьезный!»

Бодрился Хромов, как мог, однако, несмотря на весь этот ералаш в голове, жутко ему было. Ему уже казалось, что сегодняшнему сумасшествию не полчаса от роду, а длилось оно всю его жизнь, сколько помнит себя. И ничего другого в его жизни не было! И Петьку, плохо до двух лет спавшего, на руках не баюкал. И новоселья в «во какой» комнате не было! Не было ничего этого! Не было! С одним желанием он на свет появился, с одной целью: наказать Зинаиду!

Шедший в загсе разговор был довольно точной копией того, что складывалось по дороге в его возбужденном мозгу. Да и Зинаида там… Она то ерзала на немилосердно скрипевшем стуле, то, будто бескостная, вяло оседала, никла грудью чуть ли не к коленям, а то садилась очень прямо, закрепощенно и опять сникала. Слез не было, но в глазах застыл удручающе-тупой ужас. Раз-другой она порывалась что-то вставить или возразить, но в план Хромова это не входило, и он столь решительно наступал под столом на ногу Зинаиде, что она осекалась.

Им всецело владел тогда бес сомнительного, глумливого мщения. Впервые в жизни он казался себе мудрым и сильным, значительным и праведным, но снисходительным, по доброте своей, к людским слабостям мучеником, который мстит обидчикам лишь своей кротостью.

Поинтересовалась работница загса: не желает ли Зинаида повлиять на Хромова со стороны общественности, которая, как известно, всегда за сохранение семьи? Та ответила полувменяемым взглядом и долго отмалчивалась. Вопрос был повторен. Скрыто понужаемая настойчивыми тычками мужниного ботинка, Зинаида отрицательно помотала головой. Заявление о разводе было подано…

Обратно он шагал очень быстро, широко. Под гору. Зинаида запыхалась, но изо всех сил старалась не отставать и время от времени жалко заглядывала ему в лицо.

В кухне Хромову попался на глаза пятнисто посыпанный мукой фанерный лист, отороченный с краю неполным рядком пельменей. С подоконника, из-за горшка с пыльной геранью, умильно жмурился на фарш Пушок.

«Пельмени те же, что обычно, кот облизывается, как вчера и позавчера, а жизнь за какой-то час с небольшим в тартарары подалась. Фарш засыхает… Забавно вообще-то, что настроение хоть вешайся, а есть хочется. Хороши страдания! Ну, а что теперь? В самом деле, вешаться, что ли? Нет уж, дудки! Пострадавший-то я!» — сумбурно думал он, моя руки.

Зинаида нерешительно топталась позади. Хромов молча сел к столу и снова занялся раскаткой. Торопливо повязав передник, она торопливо села на краешек табуретки и торопливо, словно боясь окрика, черпнула ложкой фаршу. Хромов не окрикнул, а сказал негромко, почти безучастно:

— Руки забыла помыть.

Обычно она напоминала ему о руках: водился за ним такой грешок, забывал мыть. Впрочем, двусмысленности в свои слова он уже не вкладывал, просто напомнил. Она ж приняла это как плевок. Покорно пошла к рукомойнику. Не дошла. Где стояла, там и на колени бухнулась, угодив левым в пустую Пушкову миску для питья (та загремела, Пушок испуганно в сени рванул) и зашаркала к Хромову, обдирая колени о щербины пола, сквозь всхлипы приговаривая:

— Прости, Борь, прости… Сама не знаю, как вышло… Как опомнилась, повеситься хотела! Детей только жалко стало… Прости, Боренька… Никогда больше…

«Прощу, как же!» — холодно думал он, не прерывая раскатки.

Фаршу тогда хватило на пару с небольшим сотен. Глаз у Зинаиды был наметан…