Полдень следующего дня

Автобус уже миновал пару остановок, когда ей стало нехорошо. Сами собой смежились веки… Откуда-то выпятилась широкая, рыхловатая немного грудь Бори с нелепо черневшими на месте сосков большими пуговицами. Пришиты они были тонкой серебристой проволочкой, очень надежно — квадратом да крест-накрест еще… И жестки, жестки! В испуге за Борю Венера с усилием разводит веки и сквозь плывущие перед глазами серые круги видит незнакомые лица, хоть и расплывчатые, но не страшные, сочувствующие. Пуговицы же, вернее, пуговица, не исчезают. Венера не видит ее, но чувствует щекой. Пуговица на полушубке стоящего рядом с ее сидением старика. От полушубка разит бензином… Венера, с трудом подавляя раздражение, неожиданно вызванное запахом бензина, снова закрывает глаза. И… Рыжие строчки (будто на экране в начале фильма), кажется, ниоткуда, из тьмы, одна за другой подымаются, подымаются и опять во тьме пропадают. Их смысл одновременно и связен, и нет, сумбурен: «Метафизика этого… Алеши… Как его? Карамазова…» Да черт с ним, только он не физик. Врет мужик в предисловии, а еще доктор наук каких-то там! Никакой физикой этот Алеша не занимается. Другое дело, что «с приветом» он! При чем тут физика? Ну, «мета» эта самая… У Бори надо про нее спросить. Его ж книга… «Папа, ты фашист! Когда я вырасту, я тебя убью! Петя (жирно зачеркнуто) Петр!» А сам Боря мне это письмо не показал. Не возьмись я за книжку, или, скажем, терпенья дочитать такую тягомотину не хватило б, и не узнала бы! Письмо-то на сто восемьдесят третьей странице лежало. За что ж это Петя убить Борю хочет? Боря говорил, что Пете еще и одиннадцати нет… Но не с бухты, конечно, барахты… Та жена, небось, настраивает? Из-за меня, скажем? А может, и нет… Ладно, их дело! Меня Боря жалеет, балует. Перемелется все.

Уплыла в никуда последняя рыжая строчка, и Венере чудится, что Боря знакомо обнимает ее, со знакомой нежностью гладит по отвердевшему, до пугающего большому животу и шепчет знакомое:

— Прыгает… Как и тогда, как Пе… — Боря вдруг осекается и начинает плести какую-то обратную тому, что на самом деле некогда говорил, галиматью: — То есть давно очень… Я тогда еще зайчонком был. Играли мы с другими зайчатами на лугу и Борю, маленького совсем, поймали! Взял, помню, Борю на руки, а у него сердчишко точь-точь вот так же…

— Послушайте, вам до какой остановки? — слышит вдруг Венера. Она нехотя открывает глаза и видит тонконосое, густо румяное с мороза женское лицо, знакомо красивое. Эта знакомость настораживает Венеру: не слишком ли много знакомого за раз, не мерещится ли опять?

— Может, нам по пути? — Голос женщины понижается до шепота. — Мы в гинекологию…

Венера тщательно всматривается в ее лицо: небольшой, округлый подбородок, ровный, чистый лоб, тонкие, но не редкие брови (заметно, что тонкость их природна, щипцы ни при чем). Все в этом лицо знакомо, кроме глаз зеленоватых. Где ж ее видела? В ШРМ? Кажется, нет… И не в общежитии, где жила раньше. В пекарне она тоже всех знает… Спящая Венера. Спящая, потому и незнакомы эти глаза. Впервые она увидела ту картинку в «Огоньке», когда только-только в школу пошла. Помнила, что стыдно ей было за эту женщину. Лицо у нее на картинке было скромное, даже строгое, а спала, бесстыжая, в чем мать родила! Селенье какое-то неподалеку, она же спит себе, чуть прикрывшись рукой… Венера тогда решила, что пьяная, вот и продергивали ее в «Огоньке» за непотребство такое, как ату за дебоши в «Комсомольском прожекторе» продергивают. Но красивая, и лицо все же не совсем бесстыжее… Видно было, что может еще исправиться! Тезка к тому ж! Была она первой тезкой, встреченной Венерою. Давно это было. Сейчас Венеру позабавили те ее мысли, но глазела она на «тезку» с любопытством, уж больно похожа. Та снова наклоняется к ней и, обдавая теплом дыхания, снова вопросительно шепчет про гинекологию.

— Да мне в больницу. В инфекционку… — отвечает, наконец, Венера.

— Вот как? — «тезка» в заметном испуге отстраняется от нее. — Жаль, что не по пути… Всего хорошего! Мне на следующей… — с явно неискренним сожалением и похолодевшей улыбкой говорит она и пробирается к выходу.

— Я здорова… Я к мужу еду! К Боре… У него желтуха… — извиняющимся, просительным голосом частит ей вдогонку Венера. Та не оборачивается, зато сзади раздается нудный, бесполый голос:

— И что к нему по такому морозу тащиться? Не при смерти поди? О ребенке лучше б думала, о себе. Враз застудишься или еще чище — родишь прямо в автобусе!

Дальше бесполый голос скрипит уже о вещах, к Венере не относящихся. Она не слушает, а, наскоро перерезав дыханьем чеканный ледяной хвощ на оконном стекле, через эту маленькую проталину провожает взглядом свою прекрасную «тезку», торопливо семенящую к знакомому Венере двухэтажному зданию из белого кирпича. Автобус катит дальше…

2

Удар по карнизу. Звонкий. Хромов понял, что это не снежок, что сорвалась с крыши сосулька, но на всякий случай прошлепал к окну бокса. Веньки внизу, разумеется, не было… Не было Веньки (полное имя жены Хромову не нравилось, казалось до смешного претенциозным) и на выскобленной, догола асфальтовой дорожке, связывавшей больничный городок с микрорайоном и переходящей возле длинной, дугообразной девятиэтажки в широкий тротуар. За этим домом была автобусная остановка.

Хромов не сомневался, что у нее хватит ума притащиться и в нынешний мороз, не сомневался и заранее корил безалаберную Веньку за отсутствие у нее материнского инстинкта, которому пора бы прорезаться, — на девятом месяце как-никак! Долго ли в такой мороз живот застудить?

— Ваша аскорбина, — промурлыкала, войдя в бокс, медсестра Галя. — Ненаглядную ждете? — подошла, заглянула в овальную полынью на стекле.

— Да нет… Сегодня не очень… — ответил он.

— Что так?

— Да так… А вы все стройнеете, — высказался Хромов еще топорней, тут же сказанному огорчившись: «Крестьянин ты, брат, крестьянин!»

— Еще бы! Месяц уж как запрет на хлеб наложила, — ответила с кокетливым вздохом явно польщенная Галя и вышла.

«Дело хозяйское, чуди на здоровье…» — равнодушно подумал о ее заботе Хромов и неожиданно вспомнил, что Зинаида — первая жена — не пила молока. Хромов разом почувствовал раздраженье: воспоминания о Зинаиде впрок не шли. Велел себе думать о Веньке… Однако, как назло, пришла на ум и другая Зинаидина странность: снов ни разу в жизни не видывала. Чуть ли не каждое утро, бывало, просила Петьку про его новые сны рассказать.

В последние месяцы Хромов уже не часто вспоминал о ней и сейчас изрядно злился на Галю, невольно своим хлебным воздержанием о Зинаиде напомнившую. Он снова видел себя кучерявым и самоуверенным практикантом пединститута, видел стройную и наивную «альбиносочку», как он тогда снисходительно Зину величал, небольшую уральскую деревушку, клуб с громадными щелями в полу, снова слышал пластинку, певшую задорным голосом Гелены Великановой про ландыши, которые светлого мая привет. Тогда эта песня Хромову нравилась, а сейчас казалось, что глупей и придумать трудно. Пятнадцать лет прошло…

Практика кончилась. Хромов вернулся в город и однажды увидел Зину у дверей института. Она поведала, что приехала неделю назад, устроилась дворником в ЖЭК и у нее «во какая» комната. Позвала Хромова на новоселье. Праздновали вдвоем, ни в ком другом не нуждаясь… Длилось это «новоселье» чуть ли не год. А незадолго до выпуска справили будним апрельским вечером свадьбу. За ресторанным столиком на десять персон…

Снова удар по карнизу. И это не снежок. Хромов повернулся на другой бок, к стене… «А снег-то сегодня, небось, сухой-пресухой, снежка не слепить…» — дошло вдруг до него. Подбежал к окну. Венька, держась правой рукой за живот, успела с неловкого, вялого замаха (она — левша) бросить еще одну ледышку. Дзинь — легонько ударилась та перед глазами Хромова. Зажмурился… Притопала. Подлавливая себя на смешном чувстве досады и радости, он с усилием выбил пристывшие затворы шпингалетов; дернул ручку створки и, задыхаясь, кашляя от жесткого, шершаво дерущего ноздри и горло морозного воздуха, крикнул: