Полдень следующего дня

Вот Иван потянул на себя створку ящика, заглянул (оттуда так вкусно пахло скверным хлебом) и отшатнулся. Ящик до самого верху был заставлен башнями стоящих одна в другой металлических мисок. Не таясь уже, Иван бросился к стенному шкафу… На полках лежало аккуратными стопками нехитрое Пашино бельишко. Это убило… Он долго и тупо глядел на белье. Кто-то тронул его за руку… Рядом стояла в длинной белой рубахе Паша, испуга в ее глазах не было: все поняла. Наморщив высокий, немного портивший ее лоб, она молча и с жалостью разглядывала его, нескладного, исхудалого…

По крупицам собирал потом в памяти Иван ту майскую ночь сорок второго. В цельное лоскутки так и не срослись, и долго, очень долго не мог он понять: скверным или прекрасным было все происшедшее тогда…

Они лежали на узкой койке. Паша, уткнувшись лицом в его грудь, спала, а Ивана, глядевшего в потолок, переполняли самые противоречивые чувства. Ему одновременно хотелось и запеть от радости, и волком завыть со злого-злого стыда; одна рука порывалась нежно и благодарно гладить Пашу, а другая чесалась от желания ударить ее. Иван не делал ни того, ни другого, боясь шевельнуться, боясь разбудить Пашу, — и все из еще большей боязни, что исчезнет это его удивительное, небывалое досель состояние.

Но вот затекли у Ивана ноги, просунутые меж прутьев спинки, и в голове мелькает пустейшая, ничего не значащая мысль — ощущение, что Пашина койка ему коротка, Пашины руки теплы, ласковы, но тяжелы… То, что они тяжелы, вдруг настораживает его; Иван пытается разобраться, почему, и для этого представляет их в действии: они помешивают большим черпаком кашу в котле. Снова напрягает воображенье, и снова Пашины руки упрямо орудуют черпаком.

Перед Иваном встает его будущий, не наступивший еще день: опять давится сухой перловкой, опять не отрывает взгляда от окна раздачи, только глядит уже не на котел и черпак, а на Пашино лицо, плечи, грудь, вспоминает, как ласкал их нынешней ночью, мечтает о новой ночи и ревниво косится на других ребят, что тоже, как всегда, глазеют на нее. Иван ревнует Пашу к этим взглядам, ее — чужую жену. Ревнует… А муж Пашин? И к нему ревновать? Может, он сейчас ранен, мечется в бреду, твердит ее имя? Может статься, столкнет Ивана судьба с ним на фронте и, не зная, кто есть кто, сдружатся они, может, жизнь один другому не раз спасут. И однажды станет друг о своей жене Ивану рассказывать: добрая, красивая, славная. Снимок покажет, а на снимке она — Паша. Что тогда? Виниться или промолчать? Что лучше? Нет, не так… Что хуже? Пожалуй, хрен редьки не слаще. А руки у Паши все ж тяжелые. Совсем дело дрянь… Мать говаривала: коль тяжелы у женщины руки, — быть ей вдовой.

Иван нерешительно отстранился от Паши. Она, не открывая глаз, не поняв его, вновь придвинулась, положила голову ему на плечо. Иван почти грубо дернул им. Приподнявшись на локте, она недоуменно глянула в его глаза (растерянные, беспомощные); Пашины глаза испытующе сузились, только что нежное, недоуменное лицо стало отчужденным, строгим. Свесив с койки левую руку, он украдкой нащупал валявшуюся на полу гимнастерку.

— А ведь ты судишь меня… — прошептала Паша. — Ведь судишь? По глазам вижу… Себя казнишь, а больше меня судишь!

— Нет, я сам… Только я виноват, один… Ты — не знаю… — несвязно пробормотал Иван. — Просто подумал… Если б я на его месте был… Узнал бы — чтоб тогда со мной было? И руки у тебя тяжелые… Плохо ему будет.

Соскочив с койки, Паша, как была нагая, метнулась в угол каморки, где лежало на полу несколько толстых книг. Подхватила одну, шумно залистала страницы, вытащила небольшой, свернутый треугольником кусочек бумаги, бросила книгу обратно и, подняв бумагу вверх, помахивая ею, медленно пошла на Ивана, глотая слезы, исступленно приговаривая:

— А это ты видел? Еще полгода назад ею поздравили… Это ты видел?

Чем была та бумага, Иван сразу догадался и, инстинктивно подобрав под себя длинные, тощие ноги, тыкался, тискался спиной в стену, уставясь взглядом в икры Пашиных ног.

Обезоруженная его видом, Паша остановилась и долго, молчала, изредка смахивая ладонью слезы. Донельзя запутавшись в мыслях, не зная, как ему быть, Иван неуверенно потянулся за гимнастеркой.

— Похоронку-то на Толю я еще полгода назад получила… — сказала, повторяясь, Паша. — И никто о том не узнал, потому что изо всех сил держалась, виду не показывала… Боялась, что из вашего брата кто догадается да будет в утешители набиваться! — Она замолчала, поглядела на похоронку в своей руке, потом перевела глаза на Ивана и опять нашла взглядом конверт.

— Не видел в жизни ничего, и тоже убьют… — отстранение, словно об отсутствующем, сказала вдруг она.

«И что каркает? Всех, что ли, убивают?» — разозлился он.

— Врешь! Не убьют!. — совсем по-мальчишески, срывающимся голосом выпалил он, схватил свое хэбэ, сапоги, бросился мимо Паши к окну, распахнул створку и сиганул вниз… Как только ноги не сломал?

А днем пришел приказ о расформировании училища и отправке курсантов на фронт. Еще через день выступали. Иван долго колебался: прощаться с Пашей или нет? Решился… Забежав к ней перед самой отправкой, он постоял у порога, помял в руках пилотку, не в силах выдавить из себя что-либо связное. Паша тоже не находилась, лишь настойчиво старалась спрятать в рукава шерстяной кофты свои большие, работные ладони, помня, видать, что говорил о них Иван. Он заметил это и заторопился.

— Пиши, — только-то, да и то с трудом, сказала она напоследок.

Иван писал…

Умеренно сдобрив механизм маслом и не вставляя на всякий случай корпусную крышку, он, не без сомнения, покрутил заводную головку часов. Шестеренки шустро задвигались.

— Идут, — солидно, будто сделал что-то обычное, надоевшее, молвил Иван. Солидность была напускной. Он вдруг озорно улыбнулся, взял часы и вышел из-за стола.

— А на счастье! — негромко сказал он и с размаху хватил часы о пол, допечатал их каблуком. Еще раз, еще. И счастливо улыбнулся встревоженному лицу Прасковьи, прибежавшей на шум, думавшей, что с ним что-то случилось, улыбнулся разбитым, сплющенным часам и яркому-яркому солнцу, уже высокому, но к зениту еще только-только приближавшемуся…