Знойное лето

— Нам не дано изрекать истины, — после некоторого раздумья отозвался он и изобразил на лице большое страдание. Сыграть до конца эту сцену Григорию опять помешала Мария Павловна. Вошла, глянула на сердитую дочь, на страдающего Козелкова, закачала головой.

— Что сердитые такие?

— Как можно, Марья Павловна! — враз оживился Григорий. — Просто мы с Наташенькой по-разному смотрим на некоторые жизненные явления. Она — как романтик, я же — исключительно практически.

— Мудрено говоришь… От Кузина набрался?

— Нет, собственным умом дошел.

Григорий засобирался уходить, поскольку интересного разговора не получилось, а одни только нападки на него. Тем более заметил в окно, что к дому Журавлевых идет Марфа Егоровна. Это уже опасно. Каждая встреча со старухой оборачивается для Козелкова неприятностями и конфузом. Чем больше свидетелей бывает при этом, тем менее разборчива старуха в выражениях. А все потому, что ей, видите ли, не нравится образ жизни Григория и его презрение к подсобному личному хозяйству, целиком возложенному на мать.

— Вот он где, треклятый! — зачастила Марфа Егоровна, едва переступив порог. — Сидит себе, боров кормленый, а тут бегай. Лихоманки нет на тебя пустоголового! Скореича дуй в контору. Чтоб сей момент был. Ей-бо!

— Не иначе, как Захару Петровичу какая-то идея пришла, — высказал предположение Козелков. — Надо поспешать.

Но поднялся нехотя, еще и потянулся. Дескать, вот какова моя беспокойная жизнь, всем я нужен, всем потребен, и ни одно важное дело не может решиться без меня.

— Пришла, ей-бо пришла! — частила Марфа Егоровна. — Славненькая такая, беленькая, как куколка. В жакеточке лохматой..

— Почему беленькая? — Григорий не поспевал следить за трескотней старухи.

— Откель мне знать. Пришла и пришла. Шасть к Захарке в кабинет, цигарку в зубы, ногу на ногу, а под глазами до того сине, аж не понять, крашеная или побил кто… Чего стоишь ты, столб осиновый? Дуй без оглядки!

Озадаченный Козелков сделал молчаливый поклон и удалился. Старуха метнулась следом за ним, но в дверях ее перехватила Мария Павловна.

— Куда понеслась опять? Чай пить будем.

— Рада бы разрадешенька, да ей-бо некогда. Семь работ сразу, семь работ!

Голос ее еще не заглох, а Марфа Егоровна уже семенит под окнами. Отойдя с полета шагов, она внезапно остановилась, всплеснула руками и поворотила назад.

— Странная она, — сказала Наташа, наблюдая за быстрым перемещением старухи. — У других ни забот, ни печалей, а эта хлопочет день-деньской. Не могу я понять…

— Ты, Наталья свет Ивановна, шибко много не понимаешь. Журавленок ты и есть. — Мария Павловна чуток помолчала и вдруг спохватилась: — Давай и правда мужикам праздник сделаем. Издергает их эта посевная..

— Вот беда, вот беда! — еще за дверью заговорила вернувшаяся Марфа Егоровна. — Чисто памяти не стало, ей-бо! Дома не растворено, не замешено, а тут рысью да рысью.

— Что опять стряслось? — Мария Павловна едва сдерживает смех.

— У нас в колхозе все трясется. Ей-бо! И за тобой же, Наталья, Захарка посылал. Пущай, грит, снаряжается, на телевизор, грит, снимать приехали. Ей-бо!

— Правда? — испугалась и обрадовалась Наташа.

— Корысти нету врать.

— Я сейчас, я быстро! — Наташа побежала одеваться.

— Испортили девчонку, добром это не кончится, — заворчала Мария Павловна.

— Да будет тебе, Марея! — Марфа Егоровна пренебрежительно махнула рукой, словно сама она не единожды испытывала искушение славой. — Пущай радуется, покуда молодая… Старухи мы, Марея, строгости разводим. Ей-бо!

— Наталья, не ходи! — попросила мать и голос ее дрогнул.

— Нет уж, пойду! — Наташа была в лихом приподнятом настроении. Покрутилась у зеркала, накинула на плечи пальто и убежала.

Мария Павловна заплакала. Успокаивая ее, Марфа Егоровна приговаривала:

— Может, зря ты, Марея? Может, оно так и надо по нонешним-то временам?

МОКРЫЙ УГОЛ

Не очень-то расстарался Кузин для звена Журавлева. На заседании правления, когда обсуждали план посевной, Захар Петрович стал доказывать, что настоящую проверку и трудовую закалку молодежь может получить только на полях Мокрого угла. Здравая мысль в его рассуждении имелась. Мокрый угол — это несколько полей в окружении осинников и таловых зарослей. Получится у Журавлева по задумке — честь ему и хвала, а напортачит, то невелик колхозу урон. Даже в самые добрые годы хлеба из Мокрого угла брали мало, да и откуда ему взяться на бросовой земле, изъеденной солонцами. Зябь тут пахалась в последний черед, сеяли тоже кое-как, остатками семян, скорее ради плана и отчета.

— Так что кроме Мокрого угла ничем я рисковать не могу, — заключил Захар Петрович таким тоном, чтобы все поняли: решение окончательное и обсуждению не подлежит.

— Поня-ятно! — протянул Иван Михайлович. — Очень даже понятно, дорогой Захар мой Петрович. Значит, на тебе боже, что нам не гоже? Землю поплоше, технику поплоше, а потом с Журавлева по всей строгости спрос? Так, елки зеленые? Трус ты, Захар!

— Ты выбирай выражения, — попросил Кузин и глянул на членов правления: дескать, сами теперь видите, какой разговор получается и в каком положении я оказываюсь.

Когда же Иван Михайлович ударился в крик, Кузин показал, что и у него на ругань глотка зычная. Отстоял свое.

Иван Михайлович был в сильнейшей обиде, но пришлось ему соглашаться и на Мокрый угол, иначе хана бы звену. После, успокаивая его, Сергей сбивчиво заговорил, что на будущий год, конечно, все будет сделано как полагается, а пока и так можно.

— Ты вот что, любезный, — ответил ему Журавлев. — Не уговаривай меня и посулы не обещай. Ты ж агроном, елки зеленые, и радоваться должен, что есть теперь у Мокрого угла хозяева.

Давно уже вышли из моды полевые станы с обязательным вагончиком, длинным столом на козлах и большим чугунным котлом. Теперь или домой катаются обедать (на мотоцикле — не пешком), или обеды доставляются в поле прямо из колхозной столовой. Но Иван Михайлович все же подлатал старую будку и уволок ее трактором к своим полям. Рассудил так: мало ли что стара будка, а крыша над головой на случай непогоды есть. Да и уютнее с нею, настрой дает соответственный.

Место для табора Журавлев выбрал у холодного ключа, что денно и нощно журчит и питает влагой ближние и дальние болотины. По давней традиции, как еще в МТС делали, он приколотил к углу будки красный флажок и этим объявил о начале полевых работ.

Потом встал перед ребятами — строгий и торжественный, одернул пиджачишко, снял фуражку, пригладил редкие волосенки, прокашлялся.

— Вот, елки зеленые, и дождались мы. Теперь давайте стараться изо всех сил и пособлять друг дружке. Теперь мы полный ответ держим за весь Мокрый угол и за хлеб, который тут вырастим. Хозяевами здесь мы поставлены и давайте по-хозяйски. По полной совести, проще говоря…

А ребята стоят, переминаются с ноги на ногу, переглядываются. Федор Коровин равнодушно-спокоен, будто нет ему никакого дела до всего здесь происходящего. Антон Бурин ухмыляется и всем своим видом показывает, что сказанное Журавлевым ему давным-давно известно, а слушает он только за компанию и ради приличия. Андрюшка Журавлев неизвестно чего стесняется и мнет в руках видавшую виды шапку. Сашка Порогин готов сказать что-то смешное и сам заранее усмехается. Витька Кочетов и Валерка Усачев о чем-то шушукаются, а Пашка Ившин тоскливо смотрит куда-то в сторону.

— Ладно, ладно, елки зеленые, — вроде обиделся Журавлев. — Не очень-то, вижу, глянутся вам мои слова. Эх, ребята вы ребята! Еще не знаете вы, сколько потов тут прольется, пока поднимется хлеб и вырастет.

Ничего больше не сказав, он закурил и пошел к вагончику, старательно обходя кустики подснежников. Готовясь к короткому времени роста, цветения и созревания, природа посылает вперед вот этих гонцов-разведчиков. Сгорая в холодных утренниках, они мужественно несут нелегкую свою службу. Потому, наверное, и нет милее этого простенького цветка…