Тихий гром. Книга четвертая

— Ничего, — успокоил ее Чулок, — обойдешь, огладишь, так и на строгого коня сядешь. Сконфузилась, дурочка… А Иван Федорович — хозяин крепкий. И культурный, все у его по науке. С таким как не породниться. Да Миколашка-то, сказывают, бирюком живет у их, и из гимназии будто бы его прогнали.

— Э-э, сказывают, — оживилась бабка, — сказывают, будто курочка бычка родила, поросеночек яичко снес, да кто ж видал того бычка? А Миколка — парень смире́нный да работящий. В грамоте, небось, не хуже отца понимает. Король и есть козырный. Какого ж вам еще надо?

— Так-то оно все та-ак, — чесал пятерней в затылке Чулок, — да не прошибиться бы в чем.

— В чем же тут прошибаться-то? — возмутилась бабка. — Семья в хуторе первейшая, поглядеть любо, да и с лица-то Миколашка прям патрет рисованый.

— А может, гладок, да, гадок, а другой и ряб, да божий раб, — проговорила, словно раздумывая, Агафья.

— Что ты, что ты, матушка! — замахала на нее, руками Пигаска. — Сказываю, смире́нный он, работящий! Туза вам еще козырного, что ль, поднять?..

Примолкли все, Чулок деловито мял в кулаке свою проволочную темно-гнедую бороду. Агафья убрала со стола свою работу и отошла к шестку, побрякивая там посудой.

— Дык чего ж мне к Рословым, что ль, итить? — пошла на явную провокацию Пигаска, чтобы поторопить с решением сватов. — У их вон королевны-то, чать, не хуже ваших… Никто за язык вас не тянет.

Повлияли, видать, бабкины слова, завозился на сидушке Иван Корнилович, дернул себя за бороду.

— Нет-нет, — сказал он, вставая, — объяви сватам наше твердое согласие… А девка, она перебесится… Ты не замечала, мать, ни с кем она не снюхалась?

— Нет, не замечала.

— Ну вот и складненько да ладненько! — воодушевилась Пигаска. — Побегу докладать.

— Погоди, баушка, — всполошилась Агафья, — чего ж ты, в избу зашла да руки погрела так и сваха? Чайку хоть попить надоть.

— Какой там чаек! Много пить-есть — невелика честь.

— Да ведь не емши, не пимши и поп помрет, — вещала из-за печи Агафья.

Но Пигаска подхватилась лихо, на ходу откланялась и была такова. Велено ей немедленно сообщить о результате переговоров, надобно мзду получить за работу да воротиться домой раньше деда.

Ни поход Берты, ни Пигаскино хождение из двора во двор не укрылись от любопытных бабьих глаз. Еще, до того, как сама бабка похвалилась кому-то, весь хутор знал о предстоящей Колькиной свадьбе. Но ни единой души известие это не тронуло так, как хлестануло оно по Тимофею Рушникову.

Еще до ухода на фронт приметил он эту девку, но ничем не выдал себя. А когда в окопах да по лазаретам валялся, отошло, отодвинулось. Хотя изредка вспоминалась ему Кланя, но не больно, не жгло, не захватывало. Туманными, призрачными снами проходили эти воспоминания.

Дома, как увидел ее, с еще большей силой всколыхнулось прежнее. Но подступался он к ней робко, несмело, чувствуя безнадежность своего предприятия. Разве такой богатый отец согласится отдать свою дочь за нищего Тимку Рушникова? Лошаденку да коровенку едва сумели они приобрести. Да по́мочь устроили, чтобы хоть мало-мальский балаган сложить.

И все же однажды на вечерках удалось ему поговорить с Кланей. Правда, перекинулись они тогда несколькими словами, а о главном и не помянули даже, но уловил Тимофей теплый ее взгляд, податливость этакую почувствовал. И уже при следующей встрече вознамерился сказать самое нужное.

Следующей встречи так и не случилось, а тут разнеслась по хутору такая молва, и все Тимкины карты перепутались, хрупкие надежды померкли, а вместо них навалилась на парня дремучая, неподъемная тоска. На горячих весенних работах, на́ людях отступалась тоска, пряталась, а вот когда один оставался, да еще без дела, тут уж давила она его, как хотела.

О муках своих, понятно, никому не сказывал он, ни единой душе не жаловался. Но в маленьком хуторе, как и в семье, трудно утаить не только слова, но и чувства. Тем более, что у честного человека многое с лица читать можно: лукавить не умеет он, а сотворить личину, не отвечающую его настроению, и вовсе не по силам ему. Мать примечала, конечно, тоску сыновью, даже осторожно узнать о причине пробовала, да ничего не сказал ей сын. Но, присмотревшись к событиям, обо всем догадалась.

С назьмов, где кизяк делали, ушли в тот день Рословы пораньше, чтобы в бане помыться. Степку оставили неубранные кизяки сложить. Работал он по-пожарному, скоро и с делом управился задолго до потемок. Домой шагал не торопясь, как настоящий мужик, осиливший большую работу.

На немудрящей лавочке возле своей землянки сидел Тимофей Рушников. Увидев его, вмиг позабыл Степка о всякой степенности. Заспешил.

— Здоро́в, Тима! — крикнул издали.

— Здравствуй!

— Не угостишь ли табаком на закруточку? — подсел к нему Степка, стряхивая с рук навозную пыль. — Поиздержался я ноничка.

Курил он уже по-настоящему, но старших дома еще совестился, хотя они и знали, что покуривает парень. Тимофей молча подал ему кисет.

— Уж больно сумной ты какой-то, Тима, — свертывая цигарку и искоса поглядывая на старшего друга, заметил Степка. — Не откроешь ли печаль свою? — И, вталкивая кисет в карман форменных Тимофеевых брюк, добавил: — Ты ведь, небось, думаешь, никто ни об чем и не догадывается?

— Делов-то мне до того, кто об чем догадывается…

Жадно затягиваясь махорочным дымом, Степка молчал, все чаще поглядывая на друга. Что-то в нем сшевельнулось, сдвинулось, забурлило винтом изнутри. Вскочил он, хлопнул товарища по плечу и вопросил вдруг азартно:

— А цыган-то чего сказал?

— Чего он сказал?

— Краденая кобыла не в пример дешевле купленной обойдется!

— С ума сошел?

— Нисколечко!

— Да ведь свадьба у их зачинается! Все уж давным-давно обсудили… Запой у их ноничка!.. Завтра венчаться поедут… И с какой же стати пойдет она из этакого терема в мой балаган, где и ремка́-то порядочного нету? Да ведь и Колька не нам с тобой чета́ — отец еще почище иных казаков хозяйство ведет, сынов в гимназии обучал. А мы с тобой «а» да «б» скласть едва умеем… Нет, Степушка, видно, про меня то сказано: чешись конь с конем, а свинья — с углом!

— Хоть ты и солдат, Тимка, да ничему, знать, в окопах-то не научился… Черт с тобой, дурачок! Пошел я. А ты на всякий случай крепко-то не спи, может, побудить придется.

Об этом и упреждать не стоило Тимофея: забыл он, когда крепкого спал. А после такого разговора и вовсе места себе не найдет. Степка же, словно железяку раскаленную проглотил, обжигает она все внутренности, оттого парень мечется, как угорелый. В бане пробыл не более десяти минут, так что Марфа, увидя его за столом, опешила:

— Да ты в бане-то был, что ль?

— Не видишь — весь мокрый! — отрезал Степка, вороша для убедительности темно-русые влажные волосы. Намочиться-то успел он, конечно. Ел торопясь, обжигаясь. И опять же, не успела мать разок-другой у печи поворотиться, выскочил сын из-за стола.

Переодевался в чулане, чтоб не мешали ему, лишних вопросов не задавали. Рубаху надел синюю сатиновую под крученый поясок, штаны получше. Сапоги лучшие, яловые, далеко не новые, но все же без заплаток. Накинул картуз, пиджачишко захватил и — во двор.

Увидев его через кутное окно, Марфа подумала без осуждения: «На вечерки торопится, постреленок», — и улыбнулась, вспомнив, может быть, далекую свою молодость.

Вылетев со двора, Степка пустился через плотину, свернул направо. Сумерки уже заметно густеть начали. К этому времени успевают поужинать, все дела переделать и лечь спать, чтобы зря огня не жечь, да и вставать-то ведь вместе с солнышком, а бабам и того раньше.

Глянул Степка налево — свет из всех окон Чулкова дома так и рвется наружу. Свадебные дела там, стало быть, налаживаются вовсю. Дом этот гордо и одиноко стоял слева, а все остальные лепились по правой стороне, задами по пологому склону к пруду.

Проходя мимо темного шлыковского двора, Степка пожалел, что не может позвать с собою Яшку Шлыкова. Лучшего товарища в таком деле и не придумать — все может Яшка: и сплясать, и на гармошке сыграть, и побаску веселую рассказать, и соврать складно придумать. Но сегодня отца Яшкиного казак бродовский шашкой рубанул, так что не до веселья парню, лучше не трогать его.