Тихий гром. Книга четвертая

С тех пор как вытурили Кольку Кестера из гимназии, отец держал его как работника. С ребятами деревенскими так и не сошелся он, с девками на редких вечерках тоже не бывал. Жил бирюком, оторванным от всего света. Мать исподтишка жалела его, но воля отцовская в доме была непререкаема.

Сам Иван Федорович приглядывался к сыну исподволь. То видел в нем упрямую, молчаливую непокорность, то казалось, что сын вполне смирился со своим положением, одумался, работает как вол и глупостей никаких не допускает. В такие минуты даже в его железном сердце мягким вьюном шевелилась жалость, потому начинал он задумываться о будущем сына.

И уж кому из них первому взбрело — Ивану ли Федоровичу, или Берте, — но единодушно решили оба, что самое великое благо сделают они для сына, если женят его. Как-то за ужином, еще в середине апреля, кажется, Иван Федорович спросил бодренько:

— Ну как, невесту не приглядел еще себе, Николай?

— Нет, — отчужденно буркнул Колька, толкая в рот ложку. Ему и в голову не пришло, что вопрос этот вовсе не праздный, а многое за ним значится.

— А Кланю Ивана Корниловича Мастакова ты знаешь? — подхватила начатый разговор Берта.

— Знаю.

— Девка она красивая, работящая, из хорошей семьи, — продолжил Иван Федорович. — Она — Ивановна, ты — Иванович, будете, как брат с сестрой…

— Чем не невеста тебе? Такая видная девушка! — нетерпеливо перебила его Берта.

«Спелись уже, черти старые, — зло подумал Колька. — Видать, и вправду женить надумали». Не мог предвидеть он столь крутого поворота в жизни. Кланьку-то знал и не раз на нее откровенно заглядывался.

— Так что же ты молчишь? — наступала мать — Должны же мы знать, чего ты хочешь!

— Да ничего уж я не хочу!

— Как это так? — построжал Иван Федорович. — Мы пошлем сватов, а ты скажешь: «Не хочу жениться!» Для чего же нам позориться перед народом и девку позорить?

— Ну и посылайте, коли надумали…

— Так согласен ли ты? — добивалась мать. — Ты так отвечаешь, будто тебе все равно.

— А мне и так все равно, — сердито рыкнул Колька и вышел из-за стола, не закончив ужина и потянувшись в карман пиджака, висевшего на стенке, за куревом. Курил он уже открыто. — Согласен!

Родители переглянулись недоуменно. Однако лица их тут же засветились, поскольку стало ясно, что план с женитьбой удается. Так они надеялись привязать сына к хозяйству и постепенно переделать его из работника в настоящего владельца, способного с прибылью вести дело, поставленное отцом.

Нажимать излишне и торопиться не стали, давая сыну опомниться, привыкнуть к мысли о новом своем положении. К тому же сев надо было закончить, освободиться от срочных работ. Потому лишь во второй половине мая, прежде чем настраивать самогонный аппарат, решили заслать сватов к невесте и выяснить отношение ее родителей к столь важному шагу.

Да где же их взять, сватов-то? Жили Кестеры обособленно, никого к себе близко не подпускали, тогда как почти все другие семьи в хуторе были переплетены немыслимо мудреной вязью сватовства, кумовства и прочими родственными узами. К тому же лишь в начале войны, испугавшись правительственного закона о лишении немцев земли в России, Кестер принял православную веру, но в церкви бывали они с Бертой редко и неохотно, ни свадебные, ни похоронные обряды пока не касались их.

Да ведь сказывают: по какой реке плыть, ту и воду пить. Как ни верти, а с чего-то же начинать придется. Долгий совет состоялся у Ивана Федоровича с Бертой, перебрали всех баб хуторских, но лучшей свахи, чем бабка Пигаска, не нашли. Если согласится она, конечно.

Сходила к ней под вечерок Берта, чем немало удивила хуторских обывателей, поскольку для выхода в хутор всегда принаряживалась она, надевала серьги и кольца, красила губы, румянилась и непременно брала с собою зонтик в любую погоду. А пройти-то надо было полхутора по своей стороне, по плотине выбраться на другую, миновать дворы Рослова Макара и Кирилла Дуранова, после того и бабкиного балагана достигнешь. Потому видели ее многие хуторяне, и всякий задавал себе вопрос: с какой это стати немка к старухе шастала, что за дела у нее там?

Пигаска согласилась без лишнего упрямства, но и не безвозмездно, разумеется. Не откладывая дела в долгий ящик, собралась она шустренько. Да ей и собираться-то нечего: умылась, конечно, кофту да платок почище надела — вот и все сборы. Пока дед ее, Куличок, табун хуторской пригонит да отужинает, у кого по очереди придется, Пигаска будет дома.

В просторной избе у Мастаковых — у Чулка, стало быть, — появилась она с громом, словно предупреждая о своем явлении: ковшик медный в сенцах уронила с кадки нарочно, ведро цинковое ногой двинула. Но избяную дверь отворила смиренно и, переступив порог, перекрестилась на образа, попутно на потолок поглядела и матку приметила.

— Здравствовать вам, люди добрые, — поклонилась хозяевам.

Сам Чулок, устроившись на низенькой сидушке возле печной лавки, чинил хомут. Агафья — тщедушная, тощая, как и Пигаска, только помоложе — катала рубелем холщовые рушники на столе.

— Здравствуешь, баушка, — поворотясь на сидушке и двинув кулаком клок непокорной темно-гнедой бороды, ответствовал Иван Корнилович, а сам подумал: «Зачем еще черти принесли старую?»

— Проходи, садись да скажись, с чем пожаловала, — пропела Агафья, не переставая двигать рубель.

Бабка же, проскочив мимо Агафьи, подхватила табуретку и, снова поглядев на потолок, поставила ее точно против матки. Уселась. Примолкла загадочно. Хозяйка догадываться начала: улыбка лицо ее тронула и рубель в руках затормозился.

— Сват не сват — добрый человек! — чуточку распевно повела речь Пигаска. — Нет ли у вас какой-нибудь, хоть завалящей, невестушки?

— Завалящих не держим, — сурово отвечал Чулок, но, догадавшись, для чего появилась бабка, смягчился и добавил с улыбкой: — Завалящих на назьмы вывозим, потом кизяки из их делаем.

— Для чего же тебе невеста, — весело спросила Агафья, — деда свого женить, что ль, собралась?

— Дык про нас уж какой разговор! — пригорюнилась на миг Пигаска. — Ключи у мине в кармане, а анбар сгорел… И двор у нас кольцом: три кола вбито, три хворостины завито, небом накрыто, светом огорожено… Ни сынка у мине, ни дочки, сижу как кулик на кочке.

— А какую тебе невесту-то надо, — поинтересовался Чулок, — победнее ли побогаче, рослую ли низенькую, умную ли, не шибко?

— Середненькую, — заторопилась Пигаска. — Не бедную, не богатую, не прямую, не горбатую, чтоб нос не шибко высоко несла да чтобы кланяться и работать не ленилась.

— Этакой-то, пожалуй, и не найдется, — усмехнулся Иван Корнилович.

— Дык, сказывают, у вас курочка есть, а у нас — петушок. Нельзя ли загнать их в один кутушок?

— Ты бы уж сказала, баушка, — полюбопытствовала Агафья, — что у тибе за петушок тама завелси.

— У-у, милая, король, козырный король да и только! А и где же ваши курочки-та?

— Вон с бахчей, кажись, приехали они, курочки наши, — глядя в окно, молвила Агафья. — Тебе какую поймать-то?

— Кланюшку, Кланюшку!

— Губа-то не дура у тибе, — заметил Чулок.

Бабка промолчала, а Агафья, оставив рубель, кинулась в сенцы, с порога крикнула во двор:

— Ты, Настя, лошадь отпряги да прибери все тута, а ты, Кланя, иди-ка в избу скорейши.

Опаленная зноем, разгоревшаяся, влетела Кланя в избу и, увидев Пигаску, резко затормозила у порога.

— Чего звали-то? — спросила она.

— Милая ты моя лебедушка, ненаглядная, — запела бабка, — сватать ведь я тебя пришла, родимая, в жизни твоей перемену сделать.

— За кого-о? — задохнулась Кланя, бледнея лицом.

— Пойдешь ты в богатый дом, в царские хоромы. За Миколку Кестерова…

— Не пойду-у!! — реванула Кланя и выскочила во двор.

— Сущая коза в сарафане, — обиженно пошамкала утянутыми губами Пигаска. — Слушать-то ничего не хочет, какая ведь! Сконфузилась, что ль то…