Поклонитесь колымскому солнцу

Нашел применение траве и Попов.

Как-то еще в начале лета он дал команду:

— Пошли мешки травой набивать, а то от голых-то нар мозоли на боках.

Несколько вечеров мы косили траву. Запасливый Попов в своем снаряжении имел даже косу и грабли. Потом уже подсохшим сеном мы туго набивали матрацные мешки так, что они походили на взбитые перины московских купчих. Увы, только видом и только внешним…

— Так ведь с такого ложа свалишься! — протестовали мы.

Но Попов был неумолим.

— Ничего, умнется.

Когда я первый раз взгромоздился на свою «перину», то действительно едва не скатился с нее. Круглая и толстая, как колбаса, «перина» на первых порах оказалась совсем неудобной для лежания. Я сказал под общий смех:

— Ничего, комфортабельно!

Вот тогда Попов и покосился на меня:

— А ты не ругайся понапрасну. Говорю, умнется, спасибо скажешь.

Матрацы и в самом деле быстро умялись и были очень удобны.

К осени мы должны были закончить полевые работы и всем лагерем перебраться в поселок управления, отстоящий от нашей разведки верст за двести. Однако случилось все совсем по-другому. Один из ключей оказался очень перспективным. Радиограммой (а тогда у нас уже были рации) мне предложили в зиму внимательно обследовать этот ключ линией шурфов. Запасы продовольствия обещали доставить по зимним дорогам.

Зима, собственно, уже наступила, травы на нашем лугу пожухли и скучно чернели, припорошенные первым снегом, заледенело густо заросшее резучей осокой озерцо, заскучал и наш Мухомор — рацион его после обильного летнего разнотравья сильно оскудел.

Я показал Попову радиограмму. Он резко покраснел — верный признак, что друг мой чем-то расстроен и начинает сердиться:

— А как же Мухомор? Нам-то с тобой и по зимнику подвезут корма. А скотина как же?

Верно! О Мухоморе мы не подумали.

— Какое сено было под носом, — бушевал Попов, — а теперь вот скотине жрать нечего!

Как всегда, гневался Попов справедливо.

— Чего же молчишь? — сердито выговаривал он мне. — Собирай людей, пойдем сено косить, не подыхать же скотине из-за вашей бестолковщины.

— Да какое сейчас сено — зима на дворе, — пытался я урезонить разбушевавшегося друга.

— Сено дрянь, это ты верно говоришь, но другого до тепла все равно не будет.

Попов привел нас на замерзшее озерцо. Без лишних слов он начал уверенно косить прямо по льду густую щетку еще зеленой осоки. Следом мы сгребали грубое мерзлое сено в копны.

В охотку на легком морозце работалось дружно, весело.

— Так это у нас не сенокос, а ледокос получается, — сказал я Попову.

— Сенокос-ледокос, — недовольно ворчал Попов. — Летом надо меньше ушами хлопать: травы-то в пояс вымахали. И какие травы — душистые, сильные. Не было бы нашему Мухомору горя. А то вот теперь живи на мерзлой осоке. Тебя бы этой осокой покормить…

— Кто же знал, Попов, что зимовать нам в этом распадке.

— Знать ты обязан, ты за свои знания казенное жалованье получаешь.

Я не стал спорить с Поповым. Чего же спорить, когда он кругом прав.

…Шли дни, недели. Больно было смотреть, как тощал и хирел наш Мухомор на мерзлой осоке. Ведь она стала его единственным пропитанием. К своему коню — преданной и безропотной животине — мы относились с уважением и очень тревожились за его судьбу.

Первым не выдержал Попов.

— Жалко скотину, пропадает. Из-за нашей же глупости пропадает, — вздыхал он, ворочаясь на своей постели.

Стали мы замечать, что самый пышный матрац, обладателем которого был, конечно же, Попов, начал катастрофически худеть. В одно прекрасное утро (если помните, именно так обозначалось время действия в романах, читавшихся нашими бабушками) мы обнаружили, что Попов кряхтел и ворочался уже вовсе не на матраце, а на полушубке.

— Куда же ты сенник свой подевал? — опросил я, догадываясь о случившемся.

— Куда надо, туда и подевал. Ты лежи себе, помалкивай.

Известно, что Попов не отличался многословием. Но на этот раз понять его было совсем не трудно: он скормил сено Мухомору.

В тот же день мы всей партией вытрясли свои матрацы в конюшне. Было нас человек двадцать, и получился довольно внушительный стожок несколько помятого, правда, но все же сена.

Мухомор до тепла продержался, а мы с «комфортом» проворочались зиму на полушубках.

Именины

Грибов и ягод на Колыме — вообразить невозможно.

Мне довелось продираться с вьючной лошадью по некрутому склону безымянной сопки. И в одном месте я не по траве шел, не по ягелю, а по грибам. Под копытами лошади и под моими сапогами хрустели тугие, ядреные белые грибы.

Они могли бы украсить стол самого избалованного гурмана. И жалко было давить их, и обойти невозможно.

А ягода! В иных местах красные гроздья брусники разбросаны по ягелю с такой щедростью, что не понять, кто тут хозяин: брусника ли теснит ягель или ягель бедным родственником напрашивается в соседи к бруснике. Скажу только, что вместе они создавали такое причудливо-яркое панно из серебристо-серых, глянцевито-зеленых и багряно-холодных пятен, что самый ярый абстракционист ахнул бы и от зависти переметнулся бы в фотографы.

А в июле начиналась голубица — у нас ее так называли, не голубикой. Целые долины черной нежной ягоды с дымчато-сизым налетом.

Попов заставлял нас собирать грибы и ягоды. Всю эту снедь он солил, мариновал, замачивал в подручной посуде и хранил до времени в натуральном холодильнике. Соорудить его в подстилавшей нашу землю вечной мерзлоте проще простого: выкопай неглубокую яму, выстели ее зеленым мхом, сверху прикрой лапами кедрового стланика — и готов безотказный холодильник. На зиму соленья и маринады мы переносили в избу. В ней по углам, удаленным от железной печки, всегда держался иней.

Я не замечал на Колыме ни плесени, ни гнили. Во всяком случае, наши припасы сохранялись всю зиму в отличном состоянии без всякой пастеризации.

Рассказываю я все это вот к чему. В сентябре наступало шестидесятилетие Попова. По тайному сговору мы решили справить ему таежные именины. Спирт у нас был, сахар водился. И наладили мы что-то вроде винно-ягодного завода. Производство наше могло быть только очень некрупных масштабов: тары оказалось маловато — нашлись одна «трехлитровая банка и стеклянная четверть…

В нашей многотрудной и однообразной жизни подготовка к юбилею товарища стала длинным веселым праздником.

Строжайше секретно мы набрали в четверть отборной брусники, а трехлитровую банку по ягодке наполнили немятой голубицей, затем в обеих посудинах обильно засыпали ягоды сахаром, для страховки залили спиртом и выставили в потаенном месте на солнцепек.

И ведь получилось! Перебродила наша ягода на горячем северном солнце в превосходное таежное вино.

В день своего рождения Попов решил угостить нас сибирскими пельменями. Не стану рассказывать, как мы топором секли оленье мясо, как добывали дикий чеснок для приправы, раскатывали тесто, лепили пельмени под руководством именинника. Скажу только, что очень растрогался старик, когда мы к его чудо-пельменям выставили две бутылки брусничного и голубичного вина.

Именины вышли на славу.

Черная белка

У нас была собака с кличкой несколько обидной даже для такого ленивого пса, как наш: звали его Барбос. Он был стар, ленив и не любопытен. Однако это не мешало ему энергично вилять хвостом, когда Попов разделывал оленину к обеду. Впрочем, усилия Барбоса обычно, были безрезультатны: Попов не любил его и редко жаловал своим вниманием. Как-то раз Попов сказал мне: — Возьми ты его в тайгу, пускай он хоть белку облает, совсем пропадает собака от лени.

Предложение заманчивое! Я не убил еще ни одной белки за все время моей жизни на Севере, а добыча белок, по рассказам Попова — таежника опытного и знающего, — представлялась очень интересной. Охотник ходит в тайгу с лайкой. Лайки — это небольшие собаки, палево-дымчатые, остромордые и остроухие, с плотной и теплой шерстью. Заметив на кедраче белку (иногда их две-три на дереве), собака начинает лаять. Белка с любопытством смотрит и слушает, свесившись с ветки. Это и губит ее. Охотник бьет зверька одной дробиной в белое пятнышко на шее. Падение подбитой белки только обостряет любопытство остальных, и охотник стреляет их беспрепятственно одну за другой.