Люди на болоте. Дыхание грозы

а Василь все еще сидел и чересчур внимательно следил за огнем. Было очень

радостно от того, что она сказала о своих насмешках и о его глазах. И уже

не было злости на нее, а только радость - и забота, которая переплеталась

с этой радостью и с которой неизвестно было что делать. Все-таки лечь тут,

возле Ганны, хотя она и просила об этом, было не так просто, неловко.

- Дядечко, а вы чего сидите? - не выдержал наконец Хведька.

- Не хочется что-то спать.

- А ты ляжь попробуй... Заснешь, может... - посоветовала Ганна.

Василь взял свитку и стал пристраиваться с другой стороны костра, но

Хведька - вот же зараза! - попросил:

- Сюда идите, ближе!

Василь, чтобы не подумали чего-нибудь лишнего, - что он боится Ганны,

например, - перенес свитку ближе.

Долго не спалось Василю в эту ночь, такую обыкновенную и -

необыкновенную. С головой укрывшись от комаров, он только прикидывался,

что спит, но сон не шел к нему.

Приоткрывая глаза, Василь из-под свитки видел, как спадало, угасало

пламя, как седели угольки, видел в поредевших сумерках телегу и коня

невдалеке, который время от времени фыркал, видел, как белым озером

стлался вокруг туман.

И все, что он видел, было удивительно согрето близостью Ганны, ее

усталым дыханием, которое он слышал, чем-то теплым, неизъяснимым,

непонятным, что появилось в этот вечер, что стесняло его и от чего млела

переполненная радостным ожиданием грудь.

Но усталость наконец взяла свое.

Проснувшись утром от толчка, Василь увидел над собой Евхима Корча,

возвращавшегося, видимо, с ночных похождений.

- Хитро пристроился, Дятлик! - подмигнул Евхим. - Поглядеть - вроде

ворона, а возле девки - не промах!

Василь с опаской взглянул на Ганну - она уже не спала, все слышала, - и

губы его задрожали от гнева:

- Уходи!..

Евхим добродушно усмехнулся:

- Не бойся, не отобью. Такого цвету - по всему свету!

Ганна язвительно отозвалась:

- Чего не еси, того в рот не неси! Счастье какое! Нужен ты мне, как

собаке хата!

- Нужен не нужен, а может, не отказала б!

- Мал жук, да громок звук!

Она сказала это с такой оскорбительной насмешкой, что Евхим не сразу

нашелся что ответить. Не обращая на него внимания, Ганна ласково

пригласила Василя:

- Я быстро приготовлю завтрак. Приходи. Хорошо?

- Хорошо...

- Ну и язык бог дал!

Евхим плюнул, повел плечом и лениво поплелся к своему табору.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Все лето перед хатой Чернушков грелась на солнце молоденькая, с тонким,

как хворостинка, стволом рябина. Никто в Куренях, пожалуй, не заметил,

когда и кто посадил ее, не видели ее и тогда, когда она апрельским утром

оделась в легкое, прозрачно-зеленое платье из нежных резных листьев. День

за днем с любопытством, но несмело глядела она на улицу, на всех, кто

проходил мимо, - скромная, незаметная за простеньким забором, рядом с

большими деревьями. Никто не обращал на нее внимания, нежили ее, мыли

только теплые дожди да любили шуметь молодой листвой ветры. Люди же

равнодушно проходили мимо, вначале потому, что просто не приметили, а

затем потому, что незаметно привыкли к ней.

И внезапно произошло чудо: тихая, незаметная рябина вдруг августовским

утром зарделась, засверкала ярким нарядом, жарким пламенем огнистых

гроздей. И не одни глаза, не ставшие безразличными к красоте, не

ожесточившиеся в жизненных испытаниях, смотрели удивленно, зачарованно.

"Гляди ты!."

Как та рябина, цвела нынешним летом Ганна. Еще, кажется, вчера была

озорница, подросток, - а вот глядите - в самой доброй поре девушка, во

всей своей красе! И когда только выросла!

Смотрели на Ганну, судачили, и - кроме некоторых женщин-придир - все

соглашались: выросла невеста, ничего не скажешь! Порой при таких

разговорах - особенно женщины - вспоминали Ганнину покойницу мать,

говорили, что дочь пошла в нее Лицом как вылитая; и ростом небольшая, и

телом - худенькая; плечи, как у матери, узкие, руки тонкие. И косы черные,

густые, аж блестят, словно мокрые, и смуглость на лице такая же, и скулы

так же красиво выдаются.

Иной раз завистницы судили-рядили, мол, груди у Ганны маловаты, что

кулачки, чем только дитя кормить будет, если придется? Но даже завистницы

не возражали - Ганну никак нельзя было назвать хрупкой; с одного взгляда

видно - ядреная у Тимоха дочка, крепкая, налитая силой! Вон как упруга

походка, вон как ловки движения, сразу видно - молодость, сила, каждая

жилка играет!

Тот, у кого было время и желание ближе присмотреться, кто лучше видел

Ганну, замечал, что переменилась она не только внешне. По-иному она

держалась теперь на людях - сдержанно и солидно, с хлопцами - строго и с

какой-то насмешливостью. Даже смеялась теперь она не так, как прежде, -

смех был уже не беззаботный, не по-детски пустой, в нем тоже порою

чувствовалось желание поддеть, и что-то будто таилось в этом смехе. И

смотрела она по-иному, не так, как еще недавно,. - диковато-любопытным

взглядом.

Как и прежде, не было, казалось, такой минуты, чтобы глаза ее,

влажно-темные, похожие на созревшие вишни, были безразличны, скучны, - все

время искрилось, сияло в них неутихающее волнение. Но смотрели они теперь

из-под шелковистых смелых бровей с настороженным, зорким вниманием и,

казалось, только и ждали случая, чтобы зло посмеяться. Иной раз могли они,

как в детстве, блеснуть весельем, но часто, очень часто горели в них

недоверие и насмешка. В них также что-то таилось, в ее чудесных

вишнево-черных глазах

Почти все куреневские тетки и дядьки единодушно считали, что, подрастая

и делаясь степеннее, Ганна вместе с тем становилась более беспокойной,

даже чересчур задиристой. Многим в Куренях не нравилась ее горделивая

уверенность: чуть не каждым поступком Ганна, казалось, доказывала, что у

нее на все свое, независимое суждение, свой твердый взгляд...

Парни и льнули к ней и будто побаивались ее. Их сдерживала не только

Ганнина задиристость и горделивость, они помнили, что не мешает

остерегаться и ее язычка. Знали они и то, что не дай бог рассердить Ганну:

тогда она мигом вспыхнет, забудет обо всем, загорится. Горячая,

неудержимая, опасная она, гордячка Ганна!..

Василь не присматривался особенно, не раздумывал, не рассуждал. Он был

очень уж удивлен, очарован ею.

Жили рядом, бегали вместе с другими на выгон, пасли скотину, столько

лет видел ее среди других и не знал, не догадывался, кто такая Ганна. И

нечаянно после вечера на лугу открылось все, и, увидев, почувствовав это,

смущенный, пораженный, он стал сам не свой. Мир как бы сразу

преобразился...

Он был теперь полон чудес и радостей, этот необыкновенный мир, - и все

чудеса и радости & нем создавала Ганна. Одни пальцы ее рук, переплетаясь с

пальцами Василя, могли делать его счастливым. Когда она доверчиво жалась к

нему, его грудь наполняло странное, непонятное и несказанно радостное

томление. Извечный туман над болотом, тихий шепот груш - даже они

изменились, стали другими, удивительными благодаря ей. Она была рядом, - и

радость, широкая, безграничная, охватывала его, жила в нем, во всем, что

окружало их. В этой радости ночи не плыли, а летели, и рассветные зори

всегда появлялись в небе слишком рано. Целыми днями, что бы ни делал,

Василь очарованно вспоминал Ганну, думал о Ганне, искал глазами Ганну,

ждал ночной встречи с Ганной.

Время было не для любви - горячее августовское время.

Люди вставали раньше солнца, возвращались в деревню впотьмах. Поужинав,