Человек в степи

Пусть к вечеру в корме лодчонки всего две птицы, зато жирные, в самый раз годятся и на борщи и на жарковье с капустой, с картофелью. Да и на подушку есть что набить — возьми ощипай пух под опереньем. Нежный, как дымок, плотный.

Ребята по одному выезжают к берегу, заложив два пальца в рот, пересвистываются и, собравшись, уже глухой теменью «пихаются» на протоке к дому.

У костерка

Хорош отдых в одиночку, еще лучше с напарником, но особо интересно ехать компанией.

Все здесь азартно с самого начала. И дискуссии: куда «правиться», и подбор старожилов, знающих места, и беготня за дробью, порохом, и волнения: пойдет ли из МТС трехтонка?

Но вот все утрясено. Субботнее послерабочее предвечернее время. Товарищи грузятся в кузов машины — осторожно, будто это хрусталь, передают через борт ружья, не глядя, швыряют сумки. Набирается в кузов человек пятнадцать. На всех пятнадцати лицах — озабоченность. Слышатся слова остающихся:

— Ни пера ни пуха.

По примете, как известно, нельзя благодарить, иначе поездка впустую. Полагается ответить: «Иди на фиг». Приметам, конечно, не верят, поэтому «на фиг» не посылают, но на всякий случай не благодарят…

— Сели? — кричит из кабины шофер и, дав сигнал, трогает. Все на ходу начинают закуривать, просыпая на толчках табак. Оставшиеся машут, наперерез машине выскакивают хуторские кобели. Поехали!..

Сегодня еще не начинать. Сегодня добраться бы до «исходных рубежей», а начинать завтра, с рассвета. За дребезжащими бортами мелькают километры расплывчатых предзакатных полей.

На месте уже в глубокой темноте. При свете фар отыскивается полянка. Вокруг вспыхнувшего огня с шумом располагается народ, в одну кучу вываливают харчи: вареную картошку, сало, яблоки, селедку — все вместе. Из общей чарки — обычно алюминиевой крышки, свинченной с фляги, бережно, каждому строго поровну, по кругу, наливается граммов по сто; и тут-то и начинается главное. Побрехачки!..

— Знаете из Крутоярской МТС комбайнера Васюкова, что прошлый год убил на займище волка? — закусывая раздавленным в дороге помидором, начинает какой-нибудь пожилой. — Знаете. Охотник заядлый, мужик свой. Так у него теща… До того ехидная, принципиальная, что гроб. Про охоту не может и слышать. Услышит — вся подберется, сощурится, ноздри свои вот так вот, смотрите, сделает — и давай крыть! Принесет этот Васюков зайца. Час, как убил, а она доказывает: «Заяц тухлый». Или что он на кота похож. Говорит: «Не позволю им пачкать посуду». Человек начинает под выходной день набивать патроны, а она уж тут как есть, уже его жинку, свою дочку, накручивает. И что у всех людей, как у людей, мужья завтра дома, а твой черт-те куда правится, и что он не доведет тебя до добра, и что хату дробью взорвет! Ну, человек страдал-страдал и придумал…

Конец рассказа о том, что именно придумал Васюков, чтобы теща полюбила охоту, покрывается таким хохотом-залпом, что налетевшая из темноты сова, как ударенная, испуганно шарахается в сторону, виражируя над головами.

Ох, и приятно на холодном ночном воздухе, когда веет в лицо и на руки тепло костерка, поговорить в мужской компании!..

Лежит в кружке собравшихся, рассказывает очередной «случай», скажем, Петро Борисович Гридякин — председатель степного колхоза-миллионера «Красная заря». Еще сегодня утром давал он приказы членам правления, звонил но телефону в районный центр и в область, посылал телеграммы, подписывал ответственные бумаги, и на выбритом сухом его лице было деловое спокойствие, даже жесткость.

А сейчас лицо расплывается, глаза мечтательные, как у мальчишки; в них, в освещенных костром зрачках, довольство и одновременно опасение: поверят ли? Не перебьют ли криком: «Э-э-э, Петро Борисович, брешешь! С одного выстрела девять перепелок ты не брал…»

Хоть и есть положение: «Не любо — не слушай» — но уж очень критические в послевойну люди. Их не убедить Петру Борисовичу тем, что проса у него лучшие в районе, что с этих просов «перепелки взлетели в одну линию, как раз, клянусь богом, все под выстрел…». Не поможет!

А какими терминами запасается здесь неопытный, когда заговорят опытные, заслуженные товарищи! Академичны их рассказы об охотничьих делах, согласно которым молодая птица не просто «начинает летать», а «поднимается на крыло», где сосед не «убил двух уток», а «взял пару утчонок», где осенняя жирная дичь, оказывается, «требует» крупной дроби, где охотничья сука называется сука, а хорошо натасканная, то есть обученная, сука называется «вежливой», опытной заяц — «образованным».

Так и говорится:

— Иду, а он выскакивает и паашел зигзагом! Вижу — с высшим образованием… Я его с первого ствола! Он — вбок! А тут второй!..

Сгрудившись, слушает народ, лежа кто на боку, кто на животе, подложив под живот соломы из стога, чтоб не тянуло от земли осенней сыростью. Костер то стреляет и светло вспыхивает, освещая довольные лица, расплывшиеся в улыбке губы, то опять зачадит, и тогда лезет дым в глаза, в нос, заставляет людей отсовываться дальше. А в темноте низко, стремительно проносятся стороной утки. Невольно с напряжением всматриваешься в темень, хотя ничего, конечно, не видишь; летят небось на рисовые поля, на каналы и водоемы.

Черно звездастое небо. От налетающих стай отчетливо посвистывает в высоте воздух; и от этого сжимается в ребяческом ожидании, екает сердце. Завтра… Скорей бы уж оно!

Вниз по Дону

Вода поднимается, хлюпает под кормой неподвижного парохода и снова оседает, качая полосатые арбузные корки, окруженные стаями рыбешек.

На пароходных сходнях грохот. Половина ростовского базара — хуторянки, привозившие раков, малосольную селедку, укроп, — давят друг друга коромыслами, порожними ведрами, с боем берут посадку, хотя через десять минут все здесь будет спокойно и тихо, заходи себе министром. Но уж так нетерпеливы южане!

Если ты уже влез, можешь оглядеться. Рядом несколько мужчин, так же как ты, опоясанных патронташами. Под скамейкой — твоя собака. Она опытная и поджимает лапы, чтоб их не отдавили.

А внизу, на сходнях, мелькает еще собачья морда. Она возвышается над кепками и косынками толпы, какой-то небритый человек прет перед собой эту собаку, оберегая от давки. За его спиной рюкзак, над плечом ружейные стволы в чехле. Свой брат!

— Сюда! — кричим мы, и он, оживляясь, продирается к нашей скамейке. Видно, человек прямо со смены: руки и густо щетинистые скулы — в машинном масле, под стеганкой синеет спецовка.

— Фу-у-ф, — вздыхает он, опуская собаку. — Едва не отстал. Чи будет птичка?

— Должна бы, — говорим мы, всматриваясь в лазоревое, никакой охоты не предвещающее небо, и объясняем — Она ж, проклятая, иногда и по тихой погоде бывает…

Пароход, как площадь перед клубом, шевелится народом. От суетящихся теток пахнет рыбой, рассолом, пыльным базарным солнцем, от воды — лугами. Отираем лбы, знакомимся. Фамилия небритого — Ржаненко, он слесарь фабрики имени Микояна. Остальные — с Сельмаша, с Лензавода, а один — рентгенолог. Ему под шестьдесят, он плотненький, завидно тугой, весь крапчатый от веснушек.

Должно быть, он так насиделся за неделю в своем завешенном шторами, темном кабинете, что сейчас опьянел от сияющего простора.

— Товарищи! — радуется он. — Еще один наш.

Внизу, возле свободных уже сходен, стоит литой, белокурый, похожий на молодого Илью Муромца мужчина со щенком спаниеля у ноги, с ружьем в руке. Он по-охотничьи в гимнастерке, в старенькой кожанке на одно плечо, но его провожающие ослепляют солидными легчайшими костюмами — по-летнему просторными, светлыми.

— Сюда, алё! — машет ему рентгенолог.

Взвывает гудок, но белокурый богатырь шагает по сходням размеренно, ничуть не торопясь. Пар ударяет под колесами о воду, лопасти шлепают, пароход боком выруливает на форватер.

— Иван Дмитри-и-ич! — вопят белокурому с пристани. — Отличной, снайперской вам! — они наперебой показывают жестами стрельбу, делают вид, что целятся.