Знойное лето

Алексей тоже предупредил своих, чтобы собирались. Семениха сразу в слезы, хотя знала и ждала этого часа. Павел Игнатьевич тоже насупился, растерянно бродил по разбитому двору. Прикидывал, что взять с собой из всего нужного и ненужного, скопленного за долгую жизнь. Брался за одно, другое, третье, подолгу держал в руках какую-нибудь вещицу и бросал ее на кучу мусора. «Ничего теперь не надо», — отрешенно и тоскливо думал он.

Старуха Скородумова, уже другой день живущая у Ивана в Хомутово, пришла на похороны и рассказывала Семенихе, как вчера же она поругалась и со снохой, и с сыном.

— Ну, девка, — сказала ей Семениха, — веселая жисть твоя будет. Напляшешься и под гармонь и без гармони.

— Напляшусь, кума, напляшусь, чё и говорить, — отвечала та и торопливо крестилась. — Изба-то моя ничё, может, назад воротиться? А, кум? Чё я там забыла, у Ивана-то?

— Дело твое, — отвечал ей старик.

Возле дома Коромыслова старуха не удержалась, встряла в принципиальный разговор детей Веселухи, рядившихся, кто сколько денег должен положить на похороны. Скорее думая о себе, дальнейшем своем житье, старуха Скородумова взъярилась.

— Нет! — кричала она. — Не будет вам прощенья ни на этом, ни на том свете! Отольются отца-матери слезы! Отольются!!

Еле уняли ее.

После поминок, когда завечерело, у поваленных ворот остановился грузовик, порычал там и стих. Старики Глазковы, как раз сидевшие за самоваром, испуганно посмотрели друг на друга, разом вздохнули.

— Алешка приехал! — прошептала Семениха.

— Он самый, — тоже шепотом ответил ей Павел Игнатьевич. — Ты, мать, только не реви… Теперь хоть что делай, а один край. Другие старики вроде живут.

— Я ничё, ничё, — уже через слезы обронила Семениха.

Они замолчали, затаились, будто бы Алексей не найдет их, с тем и уедет. Но нет же, идет. Хлобыстнул дверь так, что изба дрогнула, просыпав с потолка ошметья известки. Встал у порога, сердито сказал:

— Не вижу активности, граждане переселенцы!

— Садись, чаю попей, — встрепенулась мать. Ее руки суетливо зашмыгали по столу, подвигая Алексею крупные куски сладкого пирога. «Хоть какую лишнюю минуту выгадать», — думала старуха.

— Ладно, плесни чашечку, — Алексей смахнул фуражку, привалился к столу. — Все собрали?

— Голому собраться — только подпоясаться, — нехотя отозвался Павел Игнатьевич. — Уж не трогал бы нас… Остается же народ на хуторе, и мы бы…

— Ты, батя, кончай с этой агитацией! — сразу обозлился Алексей.

Шумно прихлебывая чай, он внимательным долгим взглядом обвел избу. Бедная в общем-то изба. Двинутые ураганом бревна раскололи штукатурку, местами она обвалилась. Мебелишка сработана из вольного леса, рассчитана не на красоту, а прочность. Печь смотрит черным зевом…

— А теперь — подъем! — скомандовал Алексей. — Живо у меня!

Семениху эта окончательность опять настроила на слезы. Павел Игнатьевич тоже был около того. Молчком поднялся, пошел во двор, оттуда в огород, выбитый градом до черноты. Постоял, поглядел на озерный простор, подернутый вечерней дымкой. Невыносимая боль захлестнула грудь, пересекла дыхание.

— Слышь, Алешка, — сказал через силу подошедшему сыну. — Никуда я не поеду. Не могу я, Алешка!

— Это не новость, — проворчал Алексей. — Пошли грузиться.

— Да не могу я! Не могу!!

— Перемелется, — ответил Алексей и ушел огорода.

Ничего не было собрано. Алексей взялся сам, но не мог разобрать, что к чему, что взять, что бросать. Чертыхаясь, вдвоем с шофером запихнули в кузов старый сундук.

— Ладно, остальное потом, — решил Алексей. — Поехали, граждане переселенцы, поехали!

Мать посадил в кабину, сам с отцом устроился в кузове на сундуке. Грузовик взревел и покатил в Хомутово.

Уже в дороге Семениха как бы очнулась от забытья, в котором пребывала с той самой минуты, как Алешка переступил порог избы. Она прижимала к груди самовар, а глаза ее, полнехонькие слез ничего не видели. Ничего…

У себя дома Алексей продолжал шуметь и суетиться, сам принялся готовить ужин. А Семениха как села у порога, так и не двинулась с места. Павел Игнатьевич, побродив по дому, устроился рядышком — такой же растерянный, испуганный и пришибленный.

— Прошу к столу! — громко, вспугнув стариков, объявил Алексей.

На какой-то торжественный случай береглась в доме бутылка доброго вина. На стол ее! Разлил янтарное вино в тонконогие хрупкие рюмашки, поднял свою.

— Ну-с! С новосельем вас, Анна Семеновна и Павел Игнатьевич! Живите и радуйтесь. Мама, а ну вытри слезы!

— Я ничё, — быстро ответила Семениха. Она отпила глоток, осторожно поставила рюмку на стол и опять замерла, поджавши губы.

— Однако! — усмехнулся Алексей.

— Ладно тебе! — проворчал Павел Игнатьевич. — И так душа не на месте. Телевизор бы включил, что ли…

Телевизор цветной, прелесть. Но сейчас Семенихе и он не по нраву.

— Наш тоже ничё. Лутше кажет, — вспомнила она о своем стареньком «Рекорде».

Шел «Клуб кинопутешественников». В тропическом лесу порхают диковинные птицы, бродят гороподобные слоны и другое зверье. Но все теперь старухе не то. Все не так.

— А я ведь спать хочу, — сказал Алексей и потянулся до хруста в суставах. — Если вы не возражаете, конечно.

— Ложись, сыночек, ложись, — встрепенулась Семениха. — Я тут сама приберусь. Отдыхай.

Еще, кажется, голова не коснулась подушки, еще глаза не закрылись, как вдруг с неимоверной быстротой замелькали события минувших суток — вечер, суматошная ночь, суматошный день и опять вечер. Как бежал он, захлебываясь ветром, на фуражный двор, как гнал машину на хутор, метался там из двора в двор, успокаивая стариков, как утром его самого успокаивал Кутейников, как… Картинки замелькали еще быстрее, тихий звон ударил в голову, и все пропало, вытесненное сном.

Утром, еще в полутьме, отец растолкал его.

— Что? — не понял Алексей.

— Пошли мы, Алешка, — виноватым голосом сказал Павел Игнатьевич.

— Куда, зачем, почему? — Алексей сел на кровати, зевнул, кулаком потер глаза. — Куда пошли?

— Домой, Алешка… Ты уж не гневайся, не понуждай без воли.

— Вы мне эти шуточки бросьте! — закричал Алексей.

Но они уже за порогом. Торопятся, оглядываются, боясь, что сын догонит и силой воротит назад.

— Ничё, отец, ничё, — успокаивала старика Семениха. — Поживем, сколь поживется. Чё мы тут забыли? Пылишша, суматоха… Счас я глины намешаю, стенки подмажу, подбелю… Ничё. Вон и кума Скородумиха назад метит, а мы… Чё ты молчишь, отец?

— А что говорить? — облегченно и весело засмеялся Павел Игнатьевич. — Подладим избу, лучше новой будет!

Вместе с Коваленко, Федуловым и еще одним председателем, мрачным неразговорчивым Хасановым, Глазков отбыл на разведку в Новосибирск.

С той минуты, как они пришли на вокзал, Матвей Савельевич взял на себя всю организацию и руководство, остальные охотно уступили ему эту роль. Могучий голос Коваленко гремел и гремел до тех пор, пока не были куплены билеты, не подошел поезд, не сели, не произвели размен с соседями по вагону и не оказались в одном купе.

— Вот и устроились. Предлагаю достойным образом отметить это событие, — тоном, не терпящим возражений, объявил Матвей Савельевич.

Он раскрыл свой чемоданишко и, как фокусник, начал извлекать оттуда и складывать на столик походный набор вилок, ложек, ножей, тарелок, стаканчиков. Нашлись в чемодане солидный кус мяса домашнего копчения, буханка ржаного хлеба, огромная фиолетовая луковица, малосольные огурцы в целлофановом пакете, пригоршня шоколадных конфет и даже стопка бумажных салфеток.

— Теперь закройте глаза, — приказал Матвей Савельевич.

Глаза были закрыты и тут же открыты. За эти мгновения посреди столика возникла бутылка коньяка.

— Прошу! — пригласил Коваленко.

— У меня рыба есть, — объявил Глазков. — Батя еще весной малость сырка навялил.

— И молчит! — возмутился Матвей Савельевич. — Марш в ресторан за пивом!