Год - тринадцать месяцев (сборник)

— Хороший дэвушка! — уверяет он.

С таким решительным настроением я и отправляюсь в медпункт.

— Добрый день, — выпаливаю я, — По вашему приказанию отдыхающий Скворцов явился.

— Здравствуйте, — спокойно говорит она, пряча улыбку. — Радикулит не беспокоит?

— Радикулит?.. А, этот самый! Нет, все в порядке. Я даже могу высидеть подряд два сеанса в здешнем кинотеатре.

— Вот даже как! — удивляется она, но удивляется просто так, одним только голосом, ведь я же, как можно подумать, шучу, и в таких случаях врачам и вообще воспитанным людям положено снисходительное удивление.

Ну что ж, в таком случае я продолжаю:

— Нет, не в санаторном кинотеатре, здесь очень мягкие кресла, для испытания радикулитов они не годятся…

Она что-то пишет и пишет в своих бумагах: никогда не думал, что вся деятельность санаторных врачей сводится к писанине — при случае как-нибудь это вспомнить! Но сейчас у меня другая задача.

— Я говорю про сельский клуб, про тот, что в деревне…

— Что? — Она поднимает голову и уже со вниманием смотрит на меня, как будто старается проникнуть в тайный смысл моей болтовни. Но вид мой очень невинен, и я продолжаю:

— Вот где кресла, на которых надо испытывать радикулиты! Удивительно! Я вчера шел мимо и заглянул в этот клуб!..

Я вижу, как начинают дрожать ее прекрасные ресницы. Но продолжаю:

— Я даже хотел остаться и посмотреть старый фильм про войну… забыл, как называется… Но что-то случилось с киномехаником… Не то заболел, не то еще что, я не понял…

Но Ирина Анатольевна уже решительно продолжает писать, ей нет никакого дела до киномехаников из деревенского клуба.

— Вы из каких мест к нам приехали? — спрашивает она и не поднимает головы.

— Из Чувашии, — отвечаю.

— У вас путевка на один срок?

— Пока на один, но если мне здесь понравится, то стоит мне позвонить…

— Хорошо, — перебивает она. И тут же властно добавляет — Снимите рубашку! — И поднимает на меня свои прекрасные серые глаза — холодные и беспощадные, но ведь я сам разбудил в ней эту месть.

Без лишних слов я стаскиваю с себя рубаху.

— Дышите. Глубже.

Я дышу глубже. Я дышу так, что у меня трещат ребра. Я покорно и молча исполняю все ее команды. Все мое ребяческое вдохновение улетучилось. Мне даже не хочется острить по поводу медицины.

— Одевайтесь.

Я одеваюсь.

— Можно идти?

— Идите.

— И не будет никаких указаний?

— Меньше пейте. Это будет только на пользу.

— Но я, извините…

— В самом деле, как это вам не надоедает эта гадость? — говорит вдруг она почти с гневом. — Кругом одна водка, одна пьянка! А ведь культурные люди, как посмотришь. И ради чего, по какому поводу вы пьете?

— Это трудный вопрос, — сказал я. — Надо подумать.

— Подумайте, — сказал она. — Это никому никогда не мешает.

И опять что-то пишет с видом сердитым, неприступным и, я бы сказал, пренебрежительным. Видно, немало досадило ей в жизни это вино. Может быть, Иван Петрович намекал на ее разочарования в деле спасения «одной погибающей личности» именно в этом смысле? Впрочем, мне-то какое дело? В герои я и в детстве не лез, и никакие романтические идеи меня сильно не беспокоили, трезвые соображения всегда брали верх, так что мне не в чем было и раскаиваться. Я давно заметил, что самые жестокие мизантропы и эгоисты получаются как раз из романтических натур. Такие пироги, уважаемая Ирина Анатольевна! Как-нибудь я вам это все выложу! На прощание, да, на прощание!..

— До свидания, — говорю я и выхожу.

Но я опять забыл о галстуке, о своем прекрасном галстуке! Ах ты, беда какая!..

5

Хлопоты о шашлыке внесли в жизнь нашей разношерстной компании заметное оживление и дух самого настоящего братства. Даже на строгий санаторный распорядок мы уже смотрели с пренебрежением и самым натуральным образом капризничали за ужином, потому что рыба нам показалась вдруг тухлой, а Мангасарьян заявил, что вообще он не заказывал гречневую кашу с молоком! Официантка разволновалась, сбегала даже за листочком, где все у нее было записано, все наши заказы, и там все было так: каша с молоком!

— Не знаю, не знаю! — отпирался сконфуженный, однако, Мангасарьян. — Не помню!.. Да и разве такой настоящий гречневый каша?! Кто у вас старший повар? Как зовут?

Официантка сказала. И, когда она ушла, Мангасарьян подмигнул нам:

— Вот это нам и надо! Хорошей баранины мы достанем у товарища старшего повара!..

От скуки, от безделья мы как будто впали в ребячество, и в эту игру нам всем, за исключением сдержанного Ивана Петровича, было весело играть. И всякое свое слово и движение казалось нам остроумным и смешным. Шахтер Женя то и дело порывался идти в магазин за вином, а Спивак, напирая на свой хохлацкий выговор, обнимая его за крепкие плечи, уговаривал:

— Потерпи, сынку, трохи.

И это тоже нам казалось почему-то очень смешным.

Иван Петрович смотрел на наши хлопоты со снисходительной усмешкой и качал головой. И, когда мы остались одни в палате, я сказал ему:

— Вы жалеете нас и осуждаете наше безрассудство только потому, что бережете свой желудок. Но ведь когда вы были молоды и здоровы, вы поступали точно так же, как и мы теперь, и были на сто процентов уверены, что делаете правильно. Почему же вы теперь нас осуждаете? С такой логикой отцы никогда не смогут договориться с детьми.

Я замолчал и подумал: «Ну что, съел? Теперь по слушаем, что ты скажешь!» Признаться, я ждал возражений, но Иван Петрович вдруг согласился. Он коротко вздохнул и сказал:

— Все так, перемен нет и не предвидится в этих размышлениях.

Я подождал, не скажет ли он еще чего-нибудь, но он стоял у окна и смотрел, как идет дождь, и молчал. Тогда я говорю:

— Но может быть, есть какая-то другая логика? Почему-то мы решили, что на свете одна-единственная логика, как вы считаете? Распорядку, который утвержден в санатории, вполне соответствует правило: дисциплина — залог здорового отдыха. Наш внеплановый шашлык сюда не вписывается, он вне логики такого распорядка. Однако этот шашлык — прямое следствие наших сокровенных желаний, и он в полном согласии с каким-то иным нашим миром. Попробуйте сейчас стать поперек наших желаний и намерений, которые никому не угрожают и не мешают, и я не уверен, что мы останемся в этом прекрасном дворце до завтрашнего дня. Ну, про себя я не скажу так категорично, — добавил я, — однако уверен, что Спивак с Женей, а в особенности наш друг Миша Мангасарьян, тут же соберут свои чемоданы. Есть много вещей, которые не вписываются в логику казармы. Так что не осуждайте нас, Иван Петрович, а присоединяйтесь душой к нашей дружной компании!

— У меня ведь в самом деле язва желудка, — тихо сказал Иван Петрович. — Я не вру… А так-то что же, я не осуждаю… Дождь идет, — добавил он, помолчав. — Если гулять пойдешь, то промокнешь.

— А посему не сыграть ли нам партию в шахматы?

— Что ж, давайте!

Мы живо расставили фигуры, и Иван Петрович сделал первый ход.

Обычно играл он сосредоточенно и молча, хмурил лоб и шевелил губами, рассчитывая, видно, два-три хода наперед, и потому, может быть, игра его была аккуратна, так что я, не особенный любитель шахмат, редко у него и выигрывал. А сегодня мой Иван Петрович делал ходы случайные, напрасные, хватался то за одну фигуру, то за другую и все повторял:

— Да, когда-то и мы были рысаками!..

Я уже знал, что Иван Петрович работает в обществе «Знание», читает в народном университете и по различным предприятиям лекции по экономическим вопросам, и в разговорах 0 себе он всегда настолько сдержан и сух, что эти слова о рысаках мне показались весьма странными. Я спросил, улыбнувшись:

— Когда же это было, Иван Петрович?

Я не ожидал подробного ответа, — ведь на такие необязательные вопросы обычно следует общий и ничего не означающий ответ, а тут он вдруг заговорил о своем детстве, которое приходилось на такие далекие годы, что просто и не верилось: революция, Гражданская война… Отец у Ивана Петровича был шахтером, но от полуголодного существования он стал похож на скелет, а живот так распух, что мать называла его в шутку буржуем.