Избранные произведения в трех томах. Том 3

В цехе, найдя Искру, он рассказал ей, как обстоит дело с квартирой: отдают Крутиличу, поскольку тот — изобретатель, пожилой, горя хлебнувший, а она еще молодая, не последний дом завод строит. Подумал, подумал, да и о своем сказал — на пенсию, мол, гонят. Возраст такой — для доменщиков он ниже, чем в иных каких профессиях. Ничего не поделаешь — закон, старость оберегают.

— Но разве вы старый, Платон Тимофеевич? — возмутилась Искра.

— А ноги–то волочу, а в коленках хрустит… — Он согнул и разогнул ногу, хруста никакого не было, но сказал: — Стреляет что из нагана, слышите?

Проводив Платона Тимофеевича, Чибисов попросил Зою Петровну вызвать Орлеанцева.

— Товарищ Орлеанцев, — спросил он, приглашая сесть в кресло, — как вы смотрите на то, чтобы занять должность заместителя главного инженера завода?

— Откуда же идут такие пожелания? — поинтересовался Орлеанцев, разглядывая Чибисова усталым взором.

— Из министерства они идут, из министерства, не скрою, товарищ Орлеанцев.

— Николай Федорович вспомнил, очевидно, о том, что, когда я уезжал сюда, он обещал сделать так, чтобы меня устроили соответственно опыту, какой я имею.

— Возможно, — согласился Чибисов.

— А то получилось не совсем красиво, — продолжал Орлеанцев. — Помните, вы меня непременно хотели отправить на участок, как отправляют только что окончивших институт. Но я на вас не в претензии, нет, Антон Егорович. Надеюсь, будем работать в полном согласии. Я человек такой, что скандалов не люблю…

— А я люблю скандалы, — перебил его Чибисов. Ему не понравился излишне спокойный, самоуверенный и даже какой–то снисходительно–покровительственный тон, каким разговаривал Орлеанцев, развалившийся в кресле и покачивавший ногой. — Да, люблю их, — повторил он. — Скандалы нарушают спокойствие — вернее, успокоенность. А успокоенность — самое страшное в любом деле,

— С этим я согласен. — Орлеанцев улыбнулся. — Вполне согласен с тем, что успокоенность — страшное состояние и в производственной и в общественной жизни. Но, простите, не могу согласиться, что с нею бороться надо при помощи скандалов.

— Любыми средствами с нею надо бороться!

— Кстати говоря, — продолжал Орлеанцев, — этой успокоенности, Антон Егорович, у нас на заводе довольно–таки много. Слишком много, я бы сказал, патриархального в организации дела, в отношениях между людьми, между начальниками и подчиненными.

— Что вы имеете в виду? — Чибисов насторожился.

— Домашность какая–то. А в результате — разболтанность. В Москве, Антон Егорович, стиль другой. Строгий, деловой, четкий.

— Во–во! Бух приказик — и выполняй! Бух второй- выговорок! Четко и оперативно.

— Это у вас теоретическое представление, Антон Егорович. — Орлеанцев снисходительно улыбался. — У вас бы оно изменилось, окунись вы в практику работы министерства.

— Меня уже немножко окунули. Спасибо, — сухо сказал Чибисов и, чтобы прервать разговор, который его раздражал, поднялся, подал руку: — Пока до свиданья. Можете приступать к исполнению своих новых обязанностей. Главный инженер о вашем назначении уже знает.

Он следил за тем, как, медленно перебирая ногами в модных, хорошо сшитых брюках, высоко держа седую свою голову, шел к двери Орлеанцев. Ему не нравилась узкая длинная спина этого человека. Ему казалось, что, раздень его, скинь изысканные одежды, под ними предстанет замаскированный этими одеждами узкогрудый, тощий, с дряблой мускулатурой человечишка.

Орлеанцев отворил дверь, в последний раз мелькнули его модные одежды. Дверь затворилась.

Чибисов вышел на середину кабинета; оттянув в стороны свои брючины, как это делают с юбками исполнительницы русских плясок, потряс ими. Сравнения с брюками Орлеанцева они не выдерживали. Из них можно было выкроить две пары таких, какие носит Орлеанцев. Наконец–то почувствовал, что в кабинете холодно, пошел закрыл форточку.

— А все–таки скандалы нужны! — сказал он самому себе. — Без них сожрут. — И стал звонить Бусырину.

Орлеанцев, выйдя в приемную, нагнулся к Зое Петровне:

— Организуй, Зоенька, сегодня небольшой приемчик. Человек на шесть, на семь. Вот тебе тут несколько бумажек. Ну что ты такая грустненькая? Бодрее смотри на жизнь. Она грустненьких не любит.

29

Задувал восточный студеный ветер. В теплую квартиру Платона Тимофеевича набилось полно народу. Заняли кушетку, все стулья и даже табуреты, принесенные из кухни Устиновной. Устиновна одолжила у кого–то из соседок полуведерный самовар, — дескать, из чайника такую компанию не напоишь. Самовар пел на столе; в его боках смешно, то длинно, то поперечно — рот до ушей, отражались лица тех, кто подходил еще налить себе чаю; лица были у кого озабоченные, у кого воодушевленные, у третьих просто веселые.

Уже не первый день на заводе, в цехах, шли читки и обсуждения материалов недавно закончившегося съезда партии. Но того времени, какое отводилось на это в цехе, людям было мало — иные собирались и по домам потолковать за столом, за чаем, в дружеском общении. К Платону Тимофеевичу сошлись мужчины из соседних квартир. Не одни доменщики — из разных цехов; в большинстве старые приятели Платона Тимофеевича.

— Шагнем, шагнем, широко шагнем, — говорил бригадир–мартеновец Уткин, расправляя на столе страницы изрядно зачитанных газет. — Крепко запомнился мне первый год первой пятилетки. Тоже тогда, после съезда… Это который же съезд был?.. Кто скажет? — Он кашлянул в ладонь. — После того, значит, съезда дело сильно в гору пошло. Я молодой в ту пору был парень, крепкий, здоровый…

— Кашлем поди не маялся?

— А я не от возраста кашляю. Я от курева. Мне докторша в нашей поликлинике сказала: если курить, говорит, не бросишь, Уткин, то ко мне лучше и не ходи, лечись сам как знаешь. Ей что! Сказала — и ладно. А попробуй брось!

— Баловство! — высказалась Устиновна, единственная представительница женского пола на таком обширном мужском сборище. — С озорства вы все, мужики, дым пускаете, и больше ничего. От упрямства, оттого, что все вас уговаривают: не кури, батюшка, сделай милость. А батюшка–то от уговоров от этих еще больше куражится.

Уткин снова кашлянул, сказал:

— Вот так и прародительница наша Ева навредила прародителю Адаму: сбила человека с толку своими разговорами. Мы же о чем? Мы о деле говорили. А ты что?..

Устиновна махнула рукой: отвяжись, мол. Уткин покачал головой, продолжал:

— Я бетонщиком тогда работал, завод мы строили на Востоке. Трудновато приходилось в общем–то. И харч… санаторным его не назовешь. И жилье… в бараках жили.

— А я тебе еще и не то расскажу, — начал было один из стариков, сидевший на кушетке. — Я тебе про то, как мы здесь первую домну строили…

— Слова сказать не дают! — рассердился Уткин. — Вот народ пошел речистый!»

— А чего ты про свой харч да про жилье завел… Когда это дело–то было!

— А здесь как сказано о главных задачах, в чем они заключаются? — Уткин потряс газетой. — В том, слушай, заключаются, — он стал читать медленно и раздельно, — чтобы на базе преимущественного развития тяжелой промышленности, непрерывного технического прогресса и повышения производительности труда обеспечить дальнейший мощный рост всех отраслей народного хозяйства, осуществить крутой подъем сельскохозяйственного производства и на этой основе добиться значительного повышения материального благосостояния и культурного уровня советского народа. Понятно? Вот я к чему веду. Для этого и о харчах и о жилье помянул. Главное, для чего и делается у нас все в государстве, чтоб человек жил хорошо, в достатке, весело, культурно, чтоб ел такое, чего душа его хочет, и жил получше, чем буржуазия жила.

— Федя, — сказала Устиновна, — вот я рыбца на базаре покупала. Осенью было. Завернули мне его в бумажку, из журнала из какого–то из старинного. И там картинка: стоит Николай Второй, снятый в полной военной форме, и рядом с ним автомобиль. Царский! А поставить того, царского, автомобиля возле твоего, который вы с Дарьей прошлым годом купили, сравнить если их, — никудышный ведь у Николая был драндулет перед твоим–то.