Матросы

XV

«Что же теперь делать? Как поступить?» — мучительно соображал Черкашин, преувеличивая размеры грозившей ему опасности. Доложить? Но пока она не является его официальной женой. Зачем он должен заполнять анкеты? Но его, Черкашина, имя сейчас у всех на языке. Попадешь в разряд нечистых, попробуй потом отмойся. Поделиться с кем-нибудь из друзей, посоветоваться? По совести говоря, и друзей-то настоящих не осталось: Как-то сами собой отпали, отдалились. Говорят, с кем-то стал груб, с кем-то заносчив. Пренебрегает теми, кто отстал от него на служебной лестнице, тянется к адмиралам… Кто же самый близкий, кто поймет? Кто знает все, что знает он? Самым близким человеком оставалась Ирина.

Он жил в ее комнатке, в общей квартире. Сюда провели телефон. Сама по себе эта крохотная комнатушка с тахтой вместо кровати оскорбляла Черкашина, привыкшего к другим масштабам. Обстановка давила его, глумилась над ним. Стены оклеены ядовитыми по цвету обоями. В коридоре висят чьи-то старые велосипеды и корыта. Сама Ирина презирала домашние обязанности И либо «чистила перышки», либо отсыпалась напропалую. К тому же еще эта глупейшая привычка окружать себя ненужными вещами, всяким старьем, вызывающим в нем глухое раздражение. Стол. Казалось бы, накрой его чистой скатертью, поставь цветы — и хватит… Но нет, зачем же, скажем, на мохнатом коне Богдан Хмельницкий, подняв гетманскую булаву, зачем красуются захватанные пальцами, бог весть когда вырезанные из слоновой кости «Амур и Психея». Отвращение вызывает дракон Чинь-фу с выпученными глазами и шелестящим хвостом, тем более, что сама же Ирина уверяет, будто этот змеевидный дракон, сделанный из корня вишни, приносит, по китайским поверьям, в дом несчастья.

Безделушки, кочевавшие вместе с Ириной, громоздились между книгами, на столиках и тумбочках. Вазочки французского фарфора, датские псы, статуэтки и блюдечки, склеенные синдетиконом… Вот бронзовые часы времен Директории. Редчайшие, как уверяет Ирина. Видите ли, вместо маятника-дельфина подвешен донской казак с пикой. Ирина скупала бисерные вышивки, фарфор и старинное стекло.

В дополнение ко всему бисерные вышивки, великолепные собиратели пыли, и еще какая-то посуда, ни притрагиваться к ней нельзя, ни пускать в дело.

Иногда хотелось взять палку и переколотить всю эту антикварную рухлядь, а потом веником-голиком вымести мусор к чертовой бабушке. Неужели это — мир новых ощущений, привороживший его?

В таком настроении, вскоре по возвращении с Южного берега, лежал Черкашин на тахте. Он закончил праведные дневные труды в штабе и ел сочинский чернослив. Жена у окна починяла бисерную вышивку, нанизывала горошинки на нитку. У Черкашина поламывало поясницу: приближался приступ радикулита, посещавшего его не столько при простуде, сколько в связи с нервными перегрузками.

Часы времен Директории тикали, напоминая постукивание вязальными спицами, равнодушно покачивался донской казак с пикой. Запыленный боярский графин стоял на подоконнике, рядом с хилым растением, похожим на чеснок. Ирина называла его папирусом. Там же тарелка с ломтиками потерявшей янтарный цвет семги, масленка из бакелита, стеклянная банка со сметаной, подернутой плесенью, и кастрюля с вчерашним супом, с забытым в ней алюминиевым половником.

Зазвонил телефон. Густой голос Ступнина приглашал приехать в гости, на корабль. Оказывается, сегодня день рождения Михаила — стукнуло ни много ни мало, а крепких сорок два. Еще по звездочке на погоны добавили.

Чем-то почти забытым и свежим повеяло на закисшего Черкашина. Крейсер, рейд, веселая корабельная офицерня, прибауточки и шуточки.

— Буду, Михаил. Спасибо, дружище.

Ирина обернулась:

— Где это ты будешь? Какого нашел дружища?

— Ступнин. День рождения… — Черкашин уже одевался, сонную одурь будто рукой сняло.

— И я с тобой.

— Нельзя. Корабль же…

— А если я тоже уйду?

— Пожалуйста, — весело согласился Черкашин. — Найди-ка мне чистый платок, Ирина. Ей-богу, в этом хаосе никак не разобраться.

— Хаосе? — Ирина помогла ему собраться и больше не проронила ни слова.

Глухое раздражение, закипавшее в Черкашине, быстро рассеялось, когда катер, присланный Ступниным, игриво понесся по волнам, и вскоре заветные дудки, молодя кровь, выпустили трель «Захождения» с борта «Истомина».

«Вот это дело, — радостно думал Черкашин, — и далеко от времен разнесчастной Директории». Он птицей взлетел по трапу, забыв на этот миг о своем радикулите.

— Поздравляю от души. Извини, без подарка, Михаил, — пожимая руку Ступнину, говорил Черкашин самым приятнейшим голосом. — Подарок за мной. Хотел тебе захватить «Амура и Психею», но вовремя вспомнил, что у Психеи непропорционально развиты ноги… Длина ног, как ты знаешь, должна равняться длине туловища…

— Ах, брось ты травить, Пашка. — Ступнин полуобнял боевого друга, обрадованный его настроением и довольный тем, что пригласил его, оторвав от мрачных дум. — Пойдем в кают-компанию… Старьем мы становимся, Павел. Давно ли курсантили в Ленинграде, и вот… пошло наступление на пятый десяток.

В кают-компании близость берега угадывалась по излишне раскрасневшимся лицам, повышенным голосам, по более вольным жестам. К тому же те, кто не сумели заранее проявить оперативность, приглашались к шкафчику в каюте старпома, где, вопреки корабельному сухому закону, ради такого случая разрешалось пропустить за здоровье командира серебряную чарку с надписью, выгравированной по пузатенькому боку:

На столе спиртного — ни-ни-ни, хоть пройди прожекторным лучом. Под столом… Хотя найдется ли крохобор и законник, охотник выискивать запретные плоды в такой торжественный день — день рождения командира!

Кают-компания, как и определено в уставе, являлась местом тесного общения офицеров, культурным центром воспитания

Кроме высоких задач, определенных Корабельным уставом, в кают-компании по тому же уставу офицеры просто-напросто «принимали пищу».

Первым лицом в кают-компании был старший помощник. Без него не начинали трапезы, больше того, не имели права войти в кают-компанию. Его ожидали в салоне, где стоял бронзовый бюст адмирала Истомина, в штормовую погоду накрепко привязываемый пеньковыми канатами. Точно в положенное время старпом появлялся в салоне и, разрешив занимать места, проходил в кают-компанию первым. Старший помощник Савелий Самсонович Заботин слыл рьяным и честным служакой-морячиной, вперед не забегал, в хвосте не скулил, умел мудро посторониться, если нужно — пропустить. «Адмирала не дадут, а на каторгу сведут», — подшучивал добродушнейший Савелий Самсонович в ответ на укоры в мягкотелости. Под каторгой, как можно догадаться, он подразумевал не кандалы и тачку в свинцовых рудниках, а возможные и близкие, т у т о ш н и е  служебные неприятности.

Увидев Черкашина чуть ли не в обнимку с командиром, Савелий Самсонович даже не крякнул, но знатоки могли догадаться о взрыве его чувств по усиленной пульсации височной жилки и по тому, как покраснело его сытое, не поддающееся загару лицо.

— Прошу, прошу, Павел Григорьевич, — приглашал Заботин, привставая с кожаного, наглухо принайтовленного пристенного диванчика. — Рядышком со мной приглашаю. Нет, нет, это место командира, видите — уже хвостик селедки обгрызанный. Что это вы за поясницу держитесь? Радикулит обострился? Мы им займемся, а пока приступайте. Ничего, пейте, я, как первенствующий, исполняю в данном случае роль Иисуса, превращаю воду в вино.

Теперь можно было включиться в общую тональность. Привычная с юности обстановка подняла настроение Черкашина. Слава богу, ни одной бабы, строгое мужское братство. Офицеры, инженеры и техники судостроительного завода — ведь «Истомин» не закончил еще государственных испытаний, — видимо, успели сблизиться при доводке корабля и теперь называли друг друга по именам, вспоминали какие-то курьезы, заразительно хохотали…