Матросы

— Другого не видят, а дался вам исключительно Хариохин! Вчера опять: «Утрачена былая слава». А откуда они знают, что утрачена?..

Расталкивая людей, с жадным любопытством столпившихся у дверей, в кабинет протиснулась Аннушка. Кивнув головой начальнику, она подтянула концы платка и осторожно приблизилась к мужу.

— Что ты, Ванечка, кипишь, как двухтрубный крейсер? — спросила она его мягко.

— Как ты попала сюда? — Хариохин обернулся.

— На своем, на одиннадцатом, — воркующе доложила Аннушка. — От нас еще троллейбуса не проложили… Пойдем-ка, тебе отдых нужен… А вам тоже незачем под него щепки подкладывать.

— Пойдем отсюда, Аннушка, пойдем. Под меня не щепки, а уголья подсыпали, — толком не разобравшись в женином маневре, сказал Хариохин. — Что мы, себе в другом городе хомут не найдем?

Аннушка остановилась, и все ее наигранное благодушие сразу пропало.

— Так… Ванечка. Не ожидала. Ну-ка дай голову пощупаю. — И она, приподнявшись на носки, приложила ладонь к вспотевшему лбу своего мужа. — Горячая, верно. Чего же вы от него хотите, товарищи?

— Ты меня дурачком не выставляй!

— Что? — Аннушка возмущенно прикусила губу. — Мало того, что из себя артельного атамана выгадываешь, так еще перед собственной женой в идолы становишься. Замолчи, Ваня… Замолчи… — Она прикрыла его рот своей ладонью. — Никуда он не торопится. Останется на своем посту, потому у меня много тут дел незаконченных…

— Каких это дел?

— Секретных. Пойдем, пойдем, если он вам больше тут не нужен… — И властью, которой обладает любая умная жена, Аннушка беспрепятственно увела своего мужа.

XIII

Утром по небу неслись длинные, стремительные, как эскадренные миноносцы, облака.

Сегодня в штабе только и говорили, что об «Истомине» и Ступнине. Словно назло Черкашину. Говорили в коридорах, за столами, при перекуре на лестнице — было там такое укромное местечко, именуемое «гашишной клеткой».

«Истомин» лег курсом на Севастополь. Его вел Ступнин. Пока назначение Ступнина почему-то задерживалось, но все прочили корабль только ему.

Одевшись, Черкашин неторопливо спустился из штаба в садик, примыкающий к морю. Возле гранитного парапета, в шинелях, раздуваемых ветром, адмиралы поджидали появление «Истомина».

Море штурмовало устье бухты. Растрепав мохнатые гривы на ребристом железе бонов, волны врывались в бухту нестройными, раздробленными рядами и катились в глубину с хриплым, шелестящим шумом. Флаги, поднятые на кораблях, распластались, до отказа натягивая фалы.

Вдали показался «Истомин». Да, это он! Точно. Минута в минуту. Даже издалека его не спутать ни с одним кораблем, пусть того же класса. Момент впечатляющий — шел новый корабль. Тут заколотится любое, самое черствое сердце.

В уставе нет правил встречи новых кораблей. Пришел бы «иностранец» — пожалуйста, расписано все, вплоть до завершающего салюта; зайди наш корабль в зарубежные порты — то же. А вот о такой радости, как появление своего новорожденного корабля, ни строчки. Обычно, скучно и буднично войдет, даже не войдет, а будто вкрадется новый корабль в бухту, и хорошо еще, если днем, а то — ночью, побурчит винтами, накатит на берег волну и встанет на бочки. Ну словно шаланда с кавунами. Глянут утром — поднимается этакая неизвестная штука, ахнут: «Ребята, да это такой-то!»

А экипаж «такого-то» как старался, как доводил каждую мелочь, как пытался опередить само время, чтобы поскорее вернуться к своим товарищам не с пустыми руками!

В штабе знали: командующий, вопреки букве устава, приказал торжественно встретить корабль. Команды наверх! Флаги расцвечивания. Приготовилась салютная батарея крепости. Севастопольцам не нужно разъяснять, трубить по радио, уговаривать. Они сами отлично понимают все. Бухты перед глазами, ритуал известен. Если выстроились на бортах экипажи, если разукрасились корабли яркими флагами, нужно спешить на улицу, ближе к берегу; если квартира удачно расположена, скорее к окнам, на балконы. Жила, живет и будет жить эта морская крепость заботами, радостями и тревогами флота!

В руках ребятишек — старые бинокли. Висят на стенках в своих порыжевших футлярах немые свидетели многих событий. А приходит время — и снова идет в дело старина. Пусть тяжелая оптика пошатывается в детских ручонках, а польза обнаружится потом, когда затвердеют, возмужают руки молодых севастопольцев. К морю мальчонку приучают движение кораблей, монотонный бой склянок, мигание сигнальных ламп, зрелище шлюпочных гонок, крики мегафонов, запахи сгоревшей в котельной топке нефти, сказочные краски праздничного расцвечивания, когда обильно, в самой необычной цветовой гамме плещутся стайки флажков и там, и здесь, и везде…

На балконе своей квартиры — вся семья Ступнина, только нет Татьяны Михайловны. Старая женщина, жена кронштадтского боцмана, давно, ой как давно связана с морем, знает его радости и беды. Только бы не простудились внуки, надо закутать их — квелое пошло нынче поколение, чуть что — и прихватило. А сын придет, корабль не телега, колесо не соскочит.

Если попытаться отыскать среди множества людей знакомых нам каменщиков, мы найдем их на помостях Корабелки. Оттуда, как с наблюдательного флотского пункта, все торжество как на ладони, можно продолжать кладку и вместе с тем ничего не пропустить.

Хариохину стыдновато за свои недавние причуды. Кепка у него почти на ушах, а то схватит ветер: поверх ватника фартук, на шею выпущен ворот свитера. Бригада старается работать «зверски», ни одного в прогуле, ни одного «сачка». Уйди бригадир — и все пойдет насмарку. Надо его поддерживать не болтовней, а делами.

Аннушка остается верна себе:

— Гляди, Ванечка! Не идет, а летит красавчик, молоденький, свеженький, а спереди как усы, пушистые, размашные.

— Вот, едят тебя мухи с комарами, стихоплет, — ворчит Ванечка и опускает кельму. — Тебе бы литкружок посещать, гляди — вторая Вера Инбер получится. Какие ты там усы разглядела?

— Твердое твое сердце, Ванечка. Ну обрати внимание…

Горячее дыхание обжигало его. Тут, рядом она, близко-близко. Знают же, проклятые бабы, значение могучих киловатт в своем теле, любую бронебойную душу расплавят. Вчера осрамила, потом приласкалась, нынче снова обернула вокруг себя. И ничего, приятно, исчезли обида, досада.

Можно и полуобнять жену, почувствовать под ладошкой крутое бедро, ощутить змеиную талию. Пусть зыркает молодятина — хлопцы из чумаковской бригады, пускай позавидуют, стервецы. Пускай поймут раз и навсегда: не осилить им надолго Хариохина с их мудрым и проворным Гаврилой. Старый хрыч, он и есть старый хрыч.

А ведь и верно — усы. Красиво идет крейсер! Отлично отковали работяги на верфях форштевень! Никакая волна ему нипочем. Будто превращает ее в кипяток и расшвыривает вправо и влево. Кажется, несется огромная рыба, вроде акулы из кино. Голова приподнята над штурмующим морем, а хвостовая часть зарылась в воде. Отлично начали строить новые корабли. Сколько ж он стоит? Полмиллиарда — верняк! Это четыре улицы новых домов! Практический ум бригадира боролся недолго. Да и сердце у него не железное. Подчинилось оно общему севастопольскому порыву. Чего тут мерекать, подсчитывать, сопоставлять. Вон даже Гаврила снял капелюху и машет, и слезы орошают его усы. Ребята, комса — давно ли сам Иван Хариохин ходил в комсомольцах! — тоже развинтили свои нервы. Кричат, машут руками, картузами. Как будто их услышит Ступнин на своем мостике!

Докатываются залпы салюта. Над фортом поднимаются дымки. «Истомин» плавно скользит мимо кладбища кораблей, где их пилят и режут автогеном дни и ночи. «Истомин» отвечает из своих орудий. Хариохин знает калибр. Палят из «соток». Острый слух улавливает звуки приподнятых боевых маршей. Можно догадаться, где стоят оркестры и как стараются трубачи, аж щеки лопаются. Бывший пулеметчик Иван Хариохин растроган, и, хотя из него трудно выжать слезу, все же что-то засветилось в его гордых очах; и Аннушка, это удивительно чуткое существо, благодарно прижимается к мужу. Теперь его отсюда пушкой не вышибешь. Где еще найдешь такую красоту?