Сибиряки

Воробьев закрыл тетрадь, свернул трубочкой, перевязал тесемкой и отдал Ване.

— Передам, Семен Петрович. Я завтра в Качуг поеду…

— И лады. А за подарок спасибо. Знатный подарок. Я теперь будто и не один буду, — погладил он мефистофельскую головку.

Глава двенадцатая

К концу марта на ледянке появились первые лужицы. Машины вихрем проносились по взмокшему льду, колесами разбрызгивая в обе стороны талую грязную воду. Сугробы обочин заметно осели, поблескивая на солнце мелкими, что битое стекло, льдинками. У берегов подтачивали почти метровый лед теплые ключи-ржавцы. Весна чувствовалась повсюду. Хвойные леса на ленских берегах сбросили с себя снежный покров и почернели, готовые сменить старую хвою, а в воздухе заносились стрижи.

Прошло еще несколько дней, и ледяночку развезло так, что ездить стало почти невозможно. Автомобили возвращались из рейсов сплошь забрызганные водой. Шоферы шутили:

— Ездим как на моторках, братцы!

И действительно, вода местами достигала подножек кабин, и машины, разрезая ее, двигались, как моторные лодки. В таких случаях водители для безопасности открывали настежь обе дверцы, чтобы в любой момент можно было выскочить из кабины. Там же, где лед был покрыт снегом, стало опасно даже ходить: лед в этих местах ноздрился и делался таким рыхлым, что стоило ударить по нему палкой, как она, легко пробив насквозь ледяную толщу, уходила в воду. Вода появилась и у берегов, и лед свободно плавал на поверхности Лены.

Трудный план зимних перевозок в Жигалово был давно перекрыт, транзит опустел, и грузы подхватывались, как на перекладных, прямо с тракта. Из Иркутска везли уже то, что намечалось оставить до новой ледянки.

Но вот закрылись крепкие автопунктовские ворота, лег поперек тракта тяжелый шлагбаум. Автопункт начал пустеть. Уходили в Иркутск машины, уезжали бригады ремонтников. Опустела и залитая грязной водой ледяночка. Грузно и одиноко торчали теперь забытые всеми оставленные посреди Лены засохшие вешки-елочки.

А вскоре тронулся лед. Оторванный от берегов, он медленно двинулся по реке, а вместе с ним — и вся трасса, совершая свое торжественное прощальное шествие в сопровождении хвойных гор, почетным караулом выстроившихся по обе стороны Лены. Казалось, не ледоход, а сама ледяночка движется посреди гористых извилистых берегов, унося с собой воспоминания о пережитых тяжелых днях, наледях и морозах. На одном из поворотов ледянка лопнула раз, другой, разорвалась на короткие темные ленты, обнажив чистую ленскую воду. А сзади нее уже текла широкая, прекрасная в своем зеленом девственном окружении Лена.

Прощай, ледяночка!

Житова выписали из больницы. Бледный, осунувшийся, появился он на автопункте. Явился — и не узнал хозяйства: безлюдно, пусто. Будто Мамай прошелся по гаражам, по забитому недавно еще машинами огромному двору, полным шумов и голосов цехам пункта. Ни привычной толкотни, ни криков и споров, ни веселых перекличек и смеха смазчиц в смотровых ямах. Куда все подевалось? Только одна-две машины по углам боксов да легкое, сонливое гудение мотора в токарном цехе.

— Евгений Палыч! Вот здорово!..

Миша Косов. Увидал, свалил прямо так, на пол, какие-то брусья и, на ходу вытирая о себя руки, подбежал к Житову. До хруста, до боли сжал ему слабые кисти, долго тряс их, радостно всматриваясь в еще больше почерневшие на бескровном лице глаза. Из смотровой ямы на крик Косова выглянула голова в шлеме; шел мимо, повернул к Житову радиаторщик; выбрался из-под машины монтажник; появились, подошли еще трое. Житова окружили, разглядывали, засыпали вопросами, рассказами о ледянке. Пришел завгар и тоже долго тряс Житову руки. Словно невзначай, выглянула из своей раздаточной Нюська, взмахнула ресницами, крутнула косой и скрылась — не захотела показать своей радости людям. Пришел, познакомился с Житовым и новый начальник пункта.

— Отдохните денька три, товарищ Житов, а там можно и за дело. Да и дел-то у нас сейчас не густо.

— Да я уже, собственно, вышел.

— Молодежь! — одобрительно молвил начальник пункта и, оставив компанию, удалился.

— Толковый мужик, — бросил вслед ему Косов. — А секретарем партбюро у нас теперь Рублев Николай Степанович. Хотели его начальником пункта назначить — не согласился. А секретарем партбюро, как не отказывался, избрали. Сам Наум Бардымович за него стоял очень… Ох, и даст он нам теперь жизни!

— Танхаев? — не понял Житов.

— Рублев. Он, еще когда избирали его, сказал: «Ладно, обижаться только не стал бы кто. Я справедливость люблю…»

В кузовном Житов застал Рублевых: Николая Степановича и его отца, старого плотника автопункта. Увидев Житова, оба оставили топоры, выпрямились над бревном, которое они освобождали от сучьев.

— Бог на помощь! — пошутил Житов, пожимая тому и другому жесткие, что еловые сучки, руки. — Что за телегу мастерите, Николай Степанович?

Житов и прежде чувствовал себя стесненным в обществе отца Нюськи, суховатого, скупого на приветливость и беседу. Даже и такое бывало: с другими говорит, спорит, а увидал Житова — и смолк, и заторопился куда-то. То ли техноруком не считает, то ли за Нюську на него сердится, выбором ее недоволен. Сказал бы уже лучше прямо…

Рублев отвел холодный ощупывающий взгляд от Житова, оторвал от бревна топор.

— Да так, делать нечего ради.

— Уж не дом ли перевозить собираетесь? — не отставал Житов, норовя как-то вызвать на разговор отца Нюськи. Почему он так неласков с ним, чем не угодил ему Житов?

Старик, и раньше более почтительный к техноруку, осторожно пояснил:

— К машине телегу делаем. Спытать хочем.

— К машине? — искренне удивился Житов. — Что же вы хотите испытать?

Николай Степанович недовольно повел глазом на отца, вынужденно добавил:

— Ледянка наша уж больно хороша, Евгений Павлович, чтобы по пять тонн грузить только. Вот и маракуем телегу: не кузов, не прицеп, а вроде как полуприцеп, что ли… Семен Воробьев, покуда в больнице лежал, надумал… Где у тебя, папаня, чертеж этот?

Старик заспешил, отыскал в шкафчике изрядно потрепанную бумажку, разгладил ее на ладони, подал Житову. Чертеж этот не был даже эскизом, а скорее плохим рисунком какой-то громоздкой, неуклюжей конструкции. Рублевым пришлось объяснять значение закорючек, пока Житов не постиг сути.

— А ведь это прекрасная идея, товарищи! — забыв одолевшую его робость перед будущим тестем, воскликнул он, возвращая бумажку. — Это же совсем новая конструкция длинномера!

Рублев впервые добро улыбнулся Житову.

— Да нет, Евгений Павлович, на нем все можно вывозить: и рельсы, и кули — под любой груз пойти должен. Только разрешат ли еще. За мотор испугаются, перегрузки…

— Кто не разрешит? Я? Гордеев? — запальчиво возразил Житов. — Тяговые усилия наших машин так велики, что просто жаль, когда они пропадают даром. А тем более на ледянке, где нет ни подъемов, ни мягкого грунта… Нет-нет, товарищи, меня смущает совсем не то, — все более раскалялся Житов, подстегнутый вниманием слушателей, — меня смущает рама вашего полуприцепа. Из бревен — она слишком тяжела и непрочна.

— То есть как? — осторожно перебил Рублев.

— Очень просто! Опасное сечение ее в центре, понимаете? А на концах бревна не испытывают нагрузки, и прочность их тут ни к чему. Вот где рама должна быть крепкой, устойчивой на прогиб, — Житов подбежал к бревнам, показал. — Не лучше ли сделать раму из списанных лонжеронов? Сварить их по два… Хотите, я вам начерчу, как эго сделать? Будет легче, прочнее… Ведь это совсем просто, Николай Степанович… И поворотное устройство изменим…

Серые умные глаза Рублева загорелись.

— А что, верно!.. Чертите, Евгений Павлович… А это мы к другому делу пристроим, — кивнул он на почти готовые бревна.

Окрыленный, Житов заторопился к конторе. И только в своем маленьком, пропыленном до потолка кабинете он вдруг явственно ощутил иную, нахлынувшую на него радость: лед отчужденности, мешавший Житову сблизиться с рублевской семьей, начал таять.