Веселое горе — любовь.

Я не выдержал и телеграфом запросил дом. Ответ пришел через четыре часа:

Через-несколько дней я был дома.

Голубятня жила своей обычной жизнью, — и только в гнезде Ранней Весны было холодно и как-то пусто. Коленька — муж Ранней Весны — сидел в самой глубине гнезда, нахохлившись, и зло поблескивал глазами. Несколько дней он почти ничего не ел и все протяжно плакал:

— У-уу-ууу!.. У-уу-ууу!

— Не плачь, Коленька, — сказал я. — Вернется к нам Ранняя Весна. Честное слово, вернется, Коленька! Ну, задержалась, ну, трудно ей, но все равно вернется домой!

На улице по-прежнему мел буран, окно быстро покрывалось морозными узорами, — и я оттирал эти ледышки тряпочкой, намоченной в теплой воде. И все всматривался в видимый кусочек неба за стеклом: не летит ли птица, не возвратилась ли моя Ранняя Весна?

Под вечер положил голову на руки да нечаянно и заснул. И мне привиделся сон, такой ясный и правдивый, что, очнувшись, я долго не мог понять: приснилось мне все это или было наяву?

Вот что я увидел во сне.

Над бескрайней степью мечется метель и низко летит Ранняя Весна. Внизу, у земли, ветер слабее, а голубке надо беречь силы. Много дней она ничего не ела, ее глаза слезятся, и она летит и летит все вперед, повинуясь только властному зову: «Домой!».

Вечером в одном из лесов под Уфой она выбирает дерево и садится на толстый мерзлый сук. Медленно клюет снег на ветке — утоляет жажду. Устало озирается вокруг: нет, здесь ничто не напоминает ей родной город!

Голубка съеживается в комочек, прижимает голову к груди — так легче уберечь тепло. И засыпает.

Утром она снова поднимается в воздух. Лететь тяжело. Чувство голода уже притупилось, но холод терзает теперь голодную птицу. На груди у Ранней Весны от дыхания — ледяной бугорок, на коготках тоже ледок.

Неподалеку от Златоуста на голубку нападает крылатый хищник. Он стрелой мчится на Раннюю Весну, — и ослабевшая голубка даже не пытается спастись. Она просто падает в снег — и закрывает глаза.

Где она?.. Что с ней?.. Она не знает, что крылатый хищник потерял из глаз ее — почти белую на белом снегу.

Ранняя Весна поднимает головку и оглядывается. Сколько ей еще осталось лететь? И куда? Хватит ли сил? Не лучше ли так вот сидеть на снегу?

Каждый удар сердца выпрямляет ее головку.

— До-мой! До-мой! До-мой! — стучит сердце.

И голубка поднимается в воздух.

В Златоусте она издалека замечает чью-то голубятню, — и слабость проникает в сердце птицы.

— Только поесть и немного отдохнуть, — а там полечу дальше, дальше — домой!

И голубка опускается на крышу.

— Вон внизу пшеница и вода. Поем и попью совсем немножко, и снова в путь.

— Но это не твоя голубятня, и ты не должна, ты не можешь ни есть, ни пить в ней.

— До-мой! До-мой! — стучит сердечко Ранней Весны.

И она снова взмывает в воздух.

В ледяной, но уже родной воздух своего края.

«Вот теперь, — думаю я, вспоминая свой сон, — она пролетела парк культуры и отдыха и подходит к своему кругу. Конечно, конечно, она уже над самой голубятней!..»

Я выхожу на балкон и, право, право же, совсем не удивляюсь тому, что из белой снежной мути, почти сложив крылья, падает на голубятню белая с черными пятнами птица.

— Вот ты и вернулась, милая моя, милая Ранняя Весна, — говорю я очень спокойно, хотя сердце у меня стучит так, будто его надолго останавливали, и оно теперь спешит нагнать потерянное время.

Потом бегу на кухню, наливаю в миску теплой воды и, торопясь, проливая воду, несу ее на балкон. Поставив миску, мчусь опять на кухню и насыпаю в сковородку пшеницы.

Выбежав со сковородкой на балкон, ищу взглядом Раннюю Весну, — и роняю сковородку.

В глаза набивается проклятый снег, снег без конца!

Он тает у меня в глазах и стекает по щекам, стекает по щекам...

Ранняя Весна лежит возле миски с водой, неловко подогнув голову, худая до неузнаваемости, будто почерневшая перед смертью.

Я поднимаю голубку, прижимаюсь ухом к ее груди, согреваю ее, дышу на нее, — и опускаю на подоконник: сердце птицы, которое влекло ее домой через сотни километров, через буран и испытания, сквозь смерть, — это любящее сердце больше не бьется.

Прощай, гордость моей голубятни, прощай, Ранняя Весна!

«Телеграмма дошла...» — пишу я в Москву Галочке — дочери метеоролога.

И ни словом не поминаю, что ее похоронил.

ЗАМОРЫШ

Они родились и росли по соседству.

Сын Куклы и Колдуна — из верхнего гнезда — уже по третьей неделе был рисованный красавец. Белый с черными пятнами по всему полю, он гордо волочил крылышки над землей, будто ленился закинуть их за спину. Голову голубишка держал высоко и тоже гордо, чтоб все видели: он не чей-нибудь сын, а чистокровный столбовой трясун.

Впечатлительные соседские девчонки, только что одолевшие свои первые книжки, назвали голубенка Бовой Королевичем.

Зато сосед Королевича, сын безымянных гонных птиц, был совершенный воробьеныш. Представьте себе, Заморыш именно и походил на эту грязно-серую пичугу. Перышки на нем торчали в разные стороны, головка нетвердо держалась на худой длинной шее, а задумчивые, почти хмурые глаза постоянно смотрели в одну точку, будто Заморыш был слепой.

Через полмесяца, когда оба голубенка впервые поднялись на круг, разница между ними стала еще приметнее.

Королевич, медлительно взмахивая крыльями, ухитрялся почти не отставать от Куклы и Колдуна, важно летавших над домом. А бедный Заморыш бросался в воздух, как неумелые пловцы шлепаются в воду. Смело, да плохо. Слабые крылышки не позволяли ему держать верный круг, и голубенок тыкался из стороны в сторону, пока, открыв клюв, не сваливался под конец на крышу. Но он тут же снова кидался в небо, снова терял высоту. И так по многу раз.

Старики уже положили вторые яйца и вскоре прогнали голубят из гнезда. Королевича это нисколько не смутило. Он сейчас же добыл себе прекрасную полочку — и живо пускал в ход клюв или крылья, если кто-нибудь пытался оспорить у него это место.

А Заморыша молодые голуби оттеснили в самый темный угол, где всегда пахло теплой прелью и сырым песком.

Дядя Саша, впервые увидев серого голубенка, выудил его из загона и посадил себе на ладонь. Старик долго разглядывал птицу, узил глаза, и я думал, что он скажет сейчас о ней беспощадные слова.

Но дядя Саша безмолвно пошевелил губами и вернул Заморыша на его место.

Потом слесарь достал с полочки Бову Королевича. Голубенок резко задергал головой, глаза его засверкали огоньком неудовольствия и испуга.

— Ишь ты! — удивился старик. — Такой малый, а поперек живет.

— Ну, как? — спросил я у своего приятеля. — Что скажешь?

— Ни сук, ни крюк, ни каракуля... — проворчал старик, и я не понял, к кому из голубят относилось осуждение.

Зато дед Михаил, завернувший как-то ко мне в гости, немедля и безоговорочно вынес приговор.

Бросив мелкий взгляд на Заморыша, дед Михаил сморщился, как от зубного нытья, и сказал, округлив пятаками глаза:

— Ну, жабенок! Душа, что в венике.

Подумав самую малость, дед Михаил дополнил характеристику:

— За него грош дать — не додать, а два дать — передать.

Бова Королевич, напротив, очень понравился старику. Деда Михаила привели в восторг и торчком вздетый хвостище, в котором было сорок перьев, и важно откинутая назад голова, и соболья шубка голубя.

Шли дни. Королевич все чаще и чаще задерживался на крыше. Красота его, казалось, достигла полного расцвета. Голубенок, верно, догадывался об этом. Он беспрерывно тряс головкой на картинно изогнутой павлиньей шее, блестел жемчужными глазами, задирал и без того высокий хвост.

Теперь уже Королевич не летал с голубями, а оставался на крыше, будто хотел и этим подчеркнуть свое отличие от других. Он надувался так, что готов был лопнуть от мальчишьего величия и гордости.