Веселое горе — любовь.

Своего Горбача Колька спрячет в комнате и тихонько выпустит его через форточку за полчаса до возможного прилета гонных птиц. И Горбач, понятно, через минуту окажется на прилетной доске Колькиной голубятни.

И Гришка Рудой, посрамленный и униженный, вынужден будет выложить проигранные деньги.

Пока я слушал Цыгана, в груди у меня свертывалась какая-то пружина, и я боялся, чтоб не выскочил гвоздик, сдерживающий ее.

Но тут я подумал, что они, может быть, просто дурачат меня, — уж больно все это было мелко и подло. Может, затеяли глупую шутку? И спросил Филю:

— А если Рудой заметит подмену? Ведь тебе тогда плохо будет, Филя.

Бесфамильного разморило в теплой комнате, и он, заплетая языком, мелко усмехнулся:

— Где ему! Мы Гришку до того разогреем — аж пар с него течь будет.

Колька взглянул на меня и, видимо, заметив неладное, дернул Бесфамильного за рукав:

— Не мели, Филька! На языке мозоли натрешь.

— Можно и помолчать, — ухмыльнулся тот. — Простите великодушно.

— Все? — спросил я у обоих.

— Все.

В этой маленькой и, вероятно, нелепой истории нет никаких неожиданных поворотов. Автор не припас к концу внезапного хода, которым часто отличается новелла. Все кончилось буднично и просто.

Судите, как хотите, но только потом соседи уверяли, что я вывел Кольку и Филю во двор и треснул их по шее. И что они бежали восвояси так быстро, будто за ними гнался весь наш поселок.

Во всяком случае, я их больше не видел и в гости они ко мне не приходили.

Вы скажете, что это просто мелкие жулики, а голуби здесь ни при чем.

И я, конечно, не стану с вами спорить.

Есть разные голубятники. Одни — просто очень любят птиц, не задумываясь, откуда она, эта любовь. Другим доставляет удовольствие владеть хоть какой-нибудь живностью. Третьи — совершенно неравнодушны к красоте птиц. Четвертым красота — ничто, им — спорт. Пятые, шестые, седьмые находят в голубях свое — тоже чистое и доброе.

А есть и такие, которые и тут исхитрились найти почву для торговых операций, выпивок и шалопайства.

Этих последних — шалопаев и барышников — я не люблю. И никто не любит. Прежде всего — сама голубинка.

Вот загляните в дальний конец базара. Здесь, на ящике, сидит лохматый и грязноватый дядя. Он уже продал пяток голубей — не то ловленных, не то перекупленных, и теперь, позвякивая монетами, пристально вглядывается в соседей.

Голубинка отлично понимает этот взгляд. Дяде не терпится строи́ть. На языке выпивох «строи́ть» — сложиться втроем на бутылку водки.

К ящику подходит Ванька Филон и, вздыхая, достает из кармана деньги. Протягивает их лохматому дяде и усаживается рядом.

Наконец, появляется и третий компаньон. Вложив свою долю, он отправляется за бутылкой.

Дома пить нельзя — жены ругаются, да и денег у бездельников — кот наплакал. На базаре — дело иное: супруги сюда не пойдут, а пойдут — скандалить на людях не станут. Деньги? Деньги тут «свои, заработанные».

И вот сидят у всех на виду три пожилых шалопая и с удовольствием, даже с важностью цедят по очереди водку из горлышка.

Теперь им черт не брат, они клянут жен за скаредность, бахвалятся птицей и без устали топят персидскую княжну в набежавшей волне.

Домой идти нельзя, неприятностей не оберешься, и теперь они будут торчать здесь до конца базара.

Глядеть на них грустно и противно, да приходится.

Шалопаи и выпивохи, попадая на глаза журналистам, дают последним повод для злых нападок на голубинку. А ведь зря!

И я хочу попросить своих товарищей по профессии: не заблуждайтесь! Среди множества честных людей, разводящих птицу, найдется десяток прохвостов. Спекулянт, выпивоха, шалопай не ценят птиц и не радуются их красоте. Голубь для них только способ добыть деньги и покуражиться за бутылкой вина.

Это люди, которых не любят. Они чужие и здесь, среди гомона, смеха и шуток голубятников, влюбленных в свое маленькое крылатое счастье.

ОРЛИК

Нет, никак нельзя назвать этого голубя красивым! У него грязновато-синее оперение, длинные голые, без единого перышка, прямые ноги, а нос!.. Нос у него большущий-пребольшущий, да еще вдобавок с белыми шершавыми наростами у основания. Но именно этот нос вызывал шумные восторги всех окрестных голубятников в возрасте от восьми до пятнадцати лет.

Первое время они приходили по утрам к моему балкону и хором требовали:

— Дядь, покажи почтаря!

Я вынимал из гнезда голубя и сверху показывал его ребятам.

— Ай да птица! — восторгались голубятники. — Ай да орел! Гляди, нос какой — с шишками!

Купил я Орлика совсем маленьким. Он еще пищал, широко растопыривая крылья и подергивая ими. Потом, когда он подрос и начал смешно, как утка, крякать, мой сосед, дядя Саша, щурясь и потирая подбородок, сказал:

— Этот пойдет! Этот будет резать. Эх, братец мой, как он будет резать!..

Это означало, что Орлик будет быстро и издалека приходить к своей голубятне.

Весной я начал нагон Орлика. Выбросив его в противоположном конце города, я скорее сел в трамвай и медленно покатил к дому. Вероятно, трамвай шел, как всегда, не очень быстро и не очень медленно. Но мне казалось, что вагон не катится по рельсам, а ползет.

Когда я вернулся домой, Орлик сидел в голубятне очень довольный и чистил перья.

На следующий день я выбросил Орлика и двух старых красноплёких голубей с пригородной станции.

Ни в эти сутки, ни в следующие ни одна из трех птиц домой не вернулась. На третий день Орлик появился над домом и пикой [27] промчался к голубятне.

Вид у Орлика был жалкий. За время бродяжничества он так похудел, что кости, казалось, выпирали у него сквозь перья, а нос стал еще больше. Было ясно: пока Орлик искал свой дом, он ничего не ел, не спускался на чужие голубятни и пролетел, без сомнения, много сот километров.

Красноплёкие голуби не вернулись совсем.

Как-то в воскресенье ко мне пришли два старика и, как положено в таких случаях, начали разговор издалека.

— Слыхал я, — сказал один старик, — что нынче в соседней области хороших почтарей держат. Ты, говорят, бываешь там. Поглядел бы.

Я обещал поглядеть.

Старики попыхтели трубками и, не найдя, видно, больше предлога для общих разговоров, перешли к делу.

— У тебя, слышно, молодой почтарь есть. Не продашь ли?

Я ответил, что голубей не продаю.

— Ну подари.

Это было так неожиданно и против всяких правил, что я растерялся и не нашел ответа. До сих пор не могу понять, что со мной случилось, но старики ушли, завернув в газетный кулек Орлика.

Орлик пришел в тот же день в связках. Крылья у него — по четыре пера в каждом крыле — были прочно связаны суровой ниткой, и он летел до того тяжело, что, казалось, сердце у него должно разорваться от усилий.

Через час явились старики.

По неписанным законам голубятников птица, которая вернулась от новых хозяев к старым, считается снова собственностью последних.

— Бери двойную плату за своего змееныша, — сказал один из стариков. — Знаем, не продаешь. Уважь. Сделай исключение.

Я отказал.

Тогда старики предложили другое:

— Давай на спор. Ты выиграешь — берешь голубку почтовую у нас. Мы выиграем — Орлика возьмем. Так и так — пара будет.

На это, не желая ссориться с гостями, я согласился.

Условия спора заключались в следующем. Наши доверенные должны были отвезти голубей на электричке за двадцать пять километров и одновременно выпустить их. Старики будут ждать свою голубку дома, я Орлика — у себя. Как только птицы прилетят в свои голубятни, мы должны будем «сбегаться» на полянке, до которой и от меня, и от стариков метров по пятьсот. Тот, кто явится на полянку первым, конечно, с голубем, — выиграл.