Избранные произведения

Никуда я тебя не пущу.

– Мне неприятно здесь быть...

– Ну вот, начинается...– сказал он почти с раздражением.–

Ну, в чем дело? Куда ты?

Голос у него был прерывающийся, торопливый, и руки

дрожали, когда он хотел удержать меня.

У меня тоже дрожали руки, и билось до темноты в глазах

сердце. Но было точно два каких-то враждебных настроения:

одно выражалось в волнении и замирании сердца от сознания,

что мы одни с ним в комнате и сюда никто не придет, другое – в

сознании, что все не так: и его воровски поспешный шепот, и

жадная торопливость, и потеря обычного вызывающего

спокойствия и самообладания. Как будто он думал только об

220

одном, чтобы успеть до прихода товарищей. А при малейшем

упорстве с моей стороны у него мелькало нетерпеливое

раздражение.

Мы, женщины, даже при наличности любви, не можем

относиться слишком прямолинейно к факту. Для нас факт всегда

на последнем месте, а на первом – увлечение самим человеком,

его умом, его талантом, его душой, его нежностью. Мы всегда

хотим сначала слияния не физического порядка, а какого-то

другого. Когда же этого нет и женщина все-таки уступает,

подчинившись случайному угару голой чувственности, тогда

вместо полноты и счастья чувствуется отвращение к себе. Точно

ощущение какого-то падения и острая неприязнь к мужчине, как

нечуткому человеку, который заставил испытать неприятное,

омерзительное ощущение чего-то нечистого, отчего он сам

после этого становится противен, как участник в этом нечистом,

как причина его.

Мне все уже мешало: и непокрытые постели, и яичная

скорлупа на окнах, и грязь, и его изменившийся вид, и уже

отчетливое сознание, что все это происходит не так, как

следовало бы.

– Я не могу здесь оставаться!..– сказала я почти со слезами.

– Что же тебе нужно? Хорошая обстановка? Поэзии не

хватает? Так я не барон какой-нибудь...– ответил он уже с

прорвавшейся досадой и раздражением.

Очевидно, мое лицо изменилось от этого его окрика, потому

что он сейчас же торопливо, как бы стараясь сгладить

впечатление, прибавил:

– Ну, будет тебе, что, правда... скоро могут прийти.

Нужно было решительно уйти. Но во мне, так же, как и в

нем, было то противное чувство голого желания от сознания

того, что мы одни с ним в комнате. И я, обманывая себя, не

уходила, точно я ждала, что что-то может перемениться...

– Постой, я тебе сейчас устрою поэзию,– сказал он и погасил

лампу.

От этого, правда, стало лучше, потому что не бросались в

глаза постели, бутылки из-под постного масла и окурки на полу.

Я подошла к окну и с бьющимся сердцем и ничего не

видящими глазами стала к нему спиной.

За моей спиной было молчание, как будто он не знал, что ему

делать. Сердце у меня так билось, что отдавалось в ушах, и я с

напряжением и волнением ждала чего-то.

221

Наконец он подошел ко мне, остановился сзади, обнял мою

шею рукой и остановился, очевидно, глядя тоже в окно. Не

оборачиваясь, я не могла видеть направление его взгляда. Я

была благодарна ему за то, что он обнял меня. Мне хотелось

долго, долго стоять так, чувствуя на своей шее его руку.

А он уже начинал выражать нетерпение.

– Ну что же, ты так и будешь стоять здесь? – говорил он,

очевидно, думая о том, что скоро могут вернуться товарищи, а я

без толку стою у окна.

И он потянул меня за руку по направлению к постели.

Но я испуганно отстранилась.

– Ну, будет, ну, пойдем сюда, сядем.

Я стояла по-прежнему спиной к нему и отрицательно трясла

головой при его попытках отвести меня от окна.

Он отошел от меня. Несколько времени мы молчали. Я

стояла, не обертываясь, и с замиранием сердца ждала, что он

поцелует меня сзади в шею или в плечо. Но он не поцеловал, а,

подойдя, еще настойчивее и нетерпеливее тянул меня от окна.

– Ну, чего вы хотите? – сказала я, сделав шаг в том

направлении, куда он тянул меня за руку. Я спросила это

безотчетно, как бы словами желая отвлечь свое и его внимание

от того, то я сделала шаг в том направлении, куда он хотел.

– Ничего не хочу, просто сядем здесь вместо того, чтобы

стоять.

Я остановилась и молча смотрела в полумраке пустой

комнаты на его блестевшие глаза, на пересохшие губы.

Этой голой ободранной комнаты я сейчас не видела

благодаря темноте. Я могла вообразить, что мое первое счастье

посетило меня в обстановке, достойной этого счастья. Но мне

нужна была человеческая нежность и человеческая ласка. Мне

нужно было перестать его чувствовать чужим и почувствовать

своим родным, близким. Тогда бы и все сразу стало близким и

возможным.

Я закрыла лицо руками и стояла несколько времени

неподвижно.

Он, казалось, был в нерешительности, потом вдруг сказал:

– Ну, что разговаривать, только время терять...

Я почувствовала обиду от этих слов и сделала шаг от него.

Но он решительно и раздраженно схватил меня за руку, сказав:

– Что, в самом деле, какого черта антимонию разводить!..

222

И я почувствовала, что он быстро схватил меня на руки и

положил на крайнюю, растрепанную постель. Мне показалось,

что он мог бы положить меня и не на свою постель, а на ту,

какая подвернется. Я забилась, стала отрывать его руки,

порываться встать, но было уже поздно.

Когда мы встали, он прежде всего зажег лампу.

– Не надо огня! – крикнула я с болью и испугом.

Он удивленно посмотрел на меня и, пожав плечами, погасил.

Потом, не подходя ко мне, торопливо стал поправлять постель,

сказавши при этом:

– Надо поправить Ванькино логово, а то он сразу смекнет, в

чем дело.

Я молча отошла и без мысли и чувства смотрела в окно.

Он все что-то возился у постели, лазил по полу на

четвереньках, очевидно, что-то искал, бросив меня одну. Потом

подошел ко мне. У меня против воли вырвался глубокий вздох, я

в полумраке повернула к нему голову, всеми силами стараясь

отогнать что-то мешавшее мне, гнетущее. И протянула к нему

руки.

– Вот твои шпильки,– сказал он, кладя их в протянутую

руку.– Лазил, лазил сейчас по полу в темноте. Почему это надо

непременно без огня сидеть... Ну, тебе пора, а то сейчас наша

шпана придет,– сказал он.– Я тебя провожу через черный ход.

Парадный теперь заперт.

Я начала надевать свою жакетку, а он стоял передо мной и

ждал, когда я оденусь, чтобы идти показать мне, как пройти

черным ходом.

Мы не сказали друг другу ни слова и почему-то избегали

взглядывать друг на друга.

Когда я вышла на улицу, я несколько времени машинально,

бездумно шла по ней. Потом вдруг почувствовала в своей руке

что-то металлическое, вся вздрогнула от промелькнувшего

испуга, ужаса и омерзения, но сейчас же вспомнила, что это

шпильки, которые он мне вложил в руку. Я даже посмотрела на

них. Это были действительно шпильки и ничего больше.

Держа их в руке, я, как больная, разбитой походкой

потащилась домой. На груди у меня еще держалась смятая,

обвисшая тряпочкой, ветка черемухи.

А над спящим городом была такая же ночь, что и два часа

назад. Над каменной громадой домов стояла луна с легкими, как

223

дым, облачками. Так же была туманно-мглистая даль над

бесчисленными крышами города.

И так же доносился аромат яблоневого цвета, черемухи и

травы...

У парома

Ночь была тихая. За рекой, над лугами, в туманной теплой

мгле стоял над концами красный рог месяца и освещал всю

окрестность неясным, призрачным светом.

Река под тенью высокого берега чернела внизу, и только