Избранные произведения

меня,– неясно, смутно и неотступно.

Я потом тебе расскажу со всей «бесстыдной»

откровенностью, как это произошло. Но сначала мне хочется

задать тебе несколько вопросов.

Когда ты в первый раз сошлась с Павлом, тебе не хотелось,

чтобы твоя первая любовь была праздником, дни этой любви

чем-нибудь отличены от других, обыкновенных дней?

И не приходило ли тебе в голову, что в этот первый праздник

твоей весны оскорбительно, например, ходить в нечищенных

башмаках, в грязной или разорванной кофточке?

Я спрашиваю потому, что все окружающие меня мои

сверстники смотрят на это иначе, чем я. И я не имею в себе

достаточного мужества думать и поступать так, как я чувствую.

Ведь всегда требуется большое усилие, чтобы поступать

вразрез с принятым той средой, в которой ты живешь.

У нас принято относиться с каким-то молодеческим

пренебрежением ко всему красивому, ко всякой опрятности и

аккуратности как в одежде, так и в помещении, в котором

живешь.

В общежитии у нас везде грязь, сор, беспорядок, смятые

постели. На подоконниках – окурки, перегородки из фанеры, на

которой мотаются изодранные плакаты, объявления о

213

собраниях. И никто из нас не пытается украсить наше жилище.

А так как есть слух, что нас переведут отсюда в другое место, то

это еще более вызывает небрежное отношение и даже часто

умышленно порчу всего.

Вообще же нам точно перед кем-то стыдно заниматься

такими пустяками, как чистое красивое жилище, свежий

здоровый воздух в нем. Не потому, чтобы у нас было серьезное

дело, не оставляющее нам ни минуты свободного времени, а

потому, что все связанное с заботой о красоте мы обязаны

презирать. Не знаю, почему обязаны.

Это тем более странно, что ведь наша власть, нищая,

пролетарская власть, затрачивает массу энергии и денег, чтобы

сделать именно все красивым: повсюду устроены скверы,

цветники, каких не было при правительстве помещиков и

капиталистов, хваставшихся своей любовью к изящной,

красивой жизни; вся Москва блещет чистотой отштукатуренных

домов, и наш университет,– сто лет стоявший, как ободранный

участок, при старой власти,– теперь превратился в красивейшее

здание Москвы.

И мы... чувствуем невольную гордость от того, что он такой

красивый. А между тем в нашей внутренней жизни, внутри этих

очищенных нашей властью стен, у нас царит грязь и

беспорядок.

Все девушки и наши товарищи-мужчины держат себя так,

как будто боятся, чтобы их не заподозрили в изяществе и

благородстве манер. Говорят нарочно развязным, грубым тоном,

с хлопаньем руками по спине. И слова выбирают наиболее

грубые, используя для этого весь уличный жаргон, вроде

гнусного словечка: «даешь».

Самые скверные ругательства у нас имеют все права

гражданства. И когда наши девушки – не все, а некоторые,–

возмущаются, то еще хуже,– потому что тогда нарочно их

начинают «приучать к родному языку».

Заслуживает похвалы только тон грубости, циничной

развязности с попранием всяких сдерживающих правил. Может

быть, это потому, что мы все – нищая братия, и нам не на что

красиво одеться, поэтому мы делаем вид, что нам и плевать на

все это. А потом, может быть, и потому, что нам, солдатам

революции, не до нежностей и сентиментов. Но опять-таки,

если мы солдаты революции, то, как-никак, прежде всего мы

должны были бы брать пример с нашей власти, которая

214

стремится к красоте жизни не ради только самой красоты, а ради

здоровья и чистоты. И потому этот преувеличенно приподнятый,

казарменно-молодеческий тон пора бы бросить.

Но ты знаешь, большинству нравится этот тон. Не говоря

уже о наших мужчинах, он нравится и девушкам, так как дает

больше свободы и не требует никакой работы над собой.

И вот это пренебрежение ко всему красивому, чистому и

здоровому приводит к тому, что в наших интимных отношениях

такое же молодечество, грубость, бесцеремонность, боязнь

проявления всякой человеческой нежности, чуткости и

бережного отношения к своей подруге-женщине или девушке.

И все это из-за боязни выйти из тона неписаной морали

нашей среды.

У тебя в консерватории все иначе. Я иногда жалею о том, что

перешла в университет. И часто думаю, что если бы моя мать,

деревенская повитуха, смотрящая на меня с набожной

робостью, как на высшее существо, услышала бы, как у нас

ругаются самыми последними словами и живут в грязи – что бы

она подумала?..

Любви у нас нет, у нас есть только половые отношения,

потому что любовь презрительно относится у нас к области

«психологии», а право на существование у нас имеет только

одна физиология.

Девушки легко сходятся с нашими товарищами-мужчинами

на неделю, на месяц или случайно – на одну ночь.

И на всех, кто в любви ищет чего-то большего, чем

физиология, смотрят с насмешкой, как на убогих и умственно

поврежденных субъектов.

II

Что он собой представляет? Обыкновенный студент, в синей

рубашке с расстегнутым воротом, в высоких сапогах. Волосы

всегда откидываются небрежно рукой назад.

Он привлек мое внимание своими глазами. Когда он бывал

один и ходил где-нибудь по коридору, в нем чувствовалась

большая серьезность и большое спокойствие.

Но как только он попадал туда, где была молодежь, он

становился, как мне казалось, преувеличенно шумлив, развязен,

груб. Перед девушками он чувствовал себя уверенным, потому

что был красив, а перед товарищами,– потому что он был умен.

215

И он как бы боялся в их глазах не оправдать свое положение

вожака.

В нем как бы было два человека: в одном – большая

серьезность мысли, внутренняя крепость, в другом – какое-то

пошлое, раздражающее своей наигранностью гарцевание,

стремление выказать презрение к тому, что другие уважают,

постоянное желание казаться более грубым, чем он есть на

самом деле.

Вчера мы в первый раз пошли в сумерки вместе. Над

городом уже спускалась вечерняя тишина, когда все звуки

становятся мягче, воздух – прохладнее и из скверов тянет

свежим весенним запахом сырой земли.

– Зайдем ко мне,– я живу недалеко,– сказал он.

– Нет, я не пойду.

– Этикет?..

– Никакой не этикет. Это, во-первых. А во-вторых, сейчас так

хорошо на воздухе.

Он пожал плечами.

Мы вышли на набережную и несколько времени стояли у

решетки. Подошла девочка с черемухой, я взяла у нее ветку и

долго дожидалась сдачи. А он стоял и, чуть прищурившись,

смотрел на меня.

– Без черемухи не можешь?

– Нет, могу. Но с черемухой лучше, чем без черемухи.

– А я всегда без черемухи, и ничего, недурно выходит,–

сказал он, как-то неприятно засмеявшись.

Впереди нас стояли две девушки. Шедшие целой гурьбой

студенты обняли их, и, когда те вырвались от них, студенты,

захохотав, пошли дальше и все оглядывались на девушек и что-

то кричали им вдогонку.

– Испортили настроение девушкам,– сказал мой спутник,–

без черемухи к ним подошли, вот они и испугались.

– А почему вам так неприятна черемуха? – спросила я.

– Ведь все равно это кончается одним и тем же – и с

черемухой и без черемухи... что же канитель эту разводить?

– Вы говорите так потому, что никогда не любили.

– А зачем это требуется?

– Так что же вам в женщине тогда остается?

– Во-первых, брось ты эти китайские церемонии и говори

мне – ты, а, во-вторых, в женщине мне кое-что остается. И,

пожалуй, не мало.

216

– Ты я вам говорить не буду,– сказала я.– если каждому

говорить ты, в этом не будет ничего приятного.