Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

— Что ты уже бурчишь? — спросила Надя.

— Думаю о твоей сестре. Положение ее, надо говорить прямо, просто аховое. Бросить дом, уйти от мужа…

Вошла Клава и, скосив плечо, тяжело присела на стул, скривилась, ладонью вытирая слезы.

— Опять плачешь? — спросила Надя. — Не надо, Клава, перестань. Ну, как сыновья на новой постели? Уснули?

— Уже спят. Дети, что им… И все же Витя спросил, придет ли сюда отец. Что я могла ответить? Промолчала. — Заплаканными глазами Клава смотрела на стоявшего у окна Антона Савельевича, словно бы желая одному ему сказать что-то очень важное. — Мой Витя и суждениями, и смышленостью, и ростом выглядит старше Пети. Петя как лег, так сразу отвернулся к стенке и засопел. А Витя посмотрел на меня строго, ну точно как смотрит Никита. — Она глубоко вздохнула. — Наверное, Витя уже догадался, почему мы здесь…

— Дорогая Клава, в этом не может быть никаких сомнений! — как бы показывая, что поговорить он охотник, уверенно, как о чем-то очевидном, сказал Антон Савельевич. — Все те поступки, которые совершаем мы, взрослые, дети понимают не столько разумом, сколько сердцем, вернее сказать, чутьем. Помнишь, Надя, как росли наши Илюша и Володя? От них, бывало, ничего не скроешь. Илья молчун, все понимал, но помалкивал. Он и сейчас такой же — письма от него не дождешься. Говорит, что будущим ракетчикам, видите ли, писать некогда. А Володя, помнишь, никогда не молчал, у него что на уме, то и на языке. Таким и остался, став уже студентом, и письма мы от него получаем почти каждый день. У Владимира мой характер, — с гордостью добавил он. — А вообще дети, это всем известно, цветы жизни, и родительские невзгоды часто приводят к тому, что эти цветы увядают. Я не оговорился, сказав о родительских невзгодах. И тут возникает законный вопрос: как же так, в наше прекрасное время — и невзгоды? Да, именно невзгоды и именно в наше прекрасное время!

— Антон, ты же не на собрании, — перебила Надя, — ну чего разошелся?

— Погоди, Надя, не мешай мне, — продолжал Антон Савельевич. — И тебе, и Клаве надобно знать, откуда же эти житейские невзгоды приходят к людям. Как экономист, могу ответить: от сложившихся экономических противоречий! Да, да, именно противоречий! Твои, Клава, невзгоды, твое горе проистекают оттого, что жизненные интересы Никиты вступили в резкое противоречие с уже сложившимися экономическими условиями нашей жизни. Иными словами: социалистическая экономика нашей Холмогорской изменила воззрения большинства холмогорцев, в том числе и воззрение твое, Клава. Ибо вот уже более пятидесяти лет в станице идет переоценка всех житейских ценностей, и теперь то, что раньше, в старину, казалось людям прекрасным и полезным, сейчас кажется им уродливым и вредным. Вдумайся, Клава, что сегодня произошло на Беструдодневке. Если судить по старым, дедовским временам, там произошло что-то страшное: жена ушла от мужа только потому, что он, ее муж, стремится к богатству! Значит, несчастье в семье произошло не от бедности, не от нищеты, как оно, бывало, происходило раньше, а от богатства? Парадокс, то есть случай совершенно невероятный! Если бы Клава так поступила лет сорок назад, кто бы этому поверил? Да тебя бы, Клава, осмеяли, назвали бы дурой несусветной… А нынче то, что произошло на Беструдодневке, — это наша реальная действительность, и твой уход от мужа никого не удивит. Наоборот, многие скажут: молодец! Жена не хочет жить так, как живет ее муж, и то, что ты с детьми у нас, обязательно должно было случиться, пусть на год раньше или на год позже, а все одно случилось бы, потому что Никита Андронов нарушил нормы нашего, я подчеркиваю, социалистического, общежития и тем самым причинил тебе и другим страшное горе и сам разрушил свою семью…

— Антон, ну зачем эти скучные нравоучения? — снова, не утерпев, перебила Надя. — Клаве-то не до них. Лучше бы сказал, как ей помочь.

— Надя, ты не права, ибо Клаве именно теперь, когда ей тяжело, необходимо знать, что жизнь в Холмогорской только с виду кажется обычной, простой, — еще с большим желанием продолжал Антон Савельевич. — На самом деле она, жизнь Холмогорской, необычная и непростая. К примеру, по станице шаблается чудаковатый старик Евдоким Беглов, в бешмете, с башлыком за плечами, этакий старорежимный казачишка, дескать, поглядите, вот он, один, слава богу, еще сохранился! И тут же, в станице, живет его родной брат Василий — гордость и слава «Холмов». Евдоким со слезами на глазах рассказывает, как в молодости его лишили собственности, и из уважения его слушают, но горе Евдокима никому уже не понятно. И вот я подумал: что, если бы взять любого из нынешних молодых холмогорцев и так, ради смеха, дать ему коней, быков, десятин пять земли, плуг, бричку, сеялку, надеть на него казачью одежду и сказать: живи единоличником! Не смог бы, потому что теперешние молодые люди отвыкли от той жизни. И только один молодой холмогорец, твой, Клава, муженек, оказывается, еще не отвык, и горе старого казака Евдокима только ему одному, наверное, понятно. В чем беда Никиты? Да в том, что ему захотелось разбогатеть одному, без людей. А в нашей стране одному богатеть нельзя. Что вышло из желания Никиты? Горе! И свалилось оно на тебя, Клава, и на твоих детей. А вина Никиты в том…

В чем же была вина Никиты, Антон Савельевич так и не сказал. Он наклонился к окну, прислушался. Из темноты было слышно, как грузовик, грохоча пустым кузовом, подкатил ко двору. Запищали тормоза, умолк мотор, хлопнула дверка, скрипнула калитка, и, тяжело ступая, кто-то шел по двору.

— Ну вот, заявился, — побледнев, сказала Клава. — Что же мне делать? Ну пусть идет, пусть…

Не постучав, Никита распахнул дверь и остановился на пороге. Лицо багровое, вспотевшее, чуб взлохмачен. Раскорячив ноги и сжимая кулаки, он смотрел на Клаву, ничего не видя. Клава стояла у окна, прислонившись вдруг похолодевшей спиной к стене. Молчание нарушила Надя. Она подошла к Никите и сказала:

— Никита, хоть бы поздоровался для приличия. Нельзя же так, некультурно. Влетел, как сумасшедший, и стоишь истуканом. Или ты уже онемел?

— Кто? Кто позволил?! — охрипшим, простуженным голосом спросил Никита, не отвечая Наде. — Я не позволял и не позволю! Оставить двор и все, что во дворе… Это же безобразие, черт!

— Не кричи, детей разбудишь, — сказала Клава, плотнее прижимаясь спиной к стене. — Ты зачем приехал?

— Я у тебя спрашиваю: отвечай, кто тебе позволил?

— Сама себе позволила, и весь ответ. Сама!

— Так, так, сама себе… А как же теперь дом и все, что в доме? Как? Оно, нами нажитое, пусть все пропадает, да? — Быстрыми, мелкими шажками Никита подошел к Антону Савельевичу. — Антон, прошу тебя как шурина, как родича, помоги. Человек ты грамотный, поясни Клаве ее заблуждение. Скажи ей такое умное слово — ты же умеешь! — чтоб оно открыло ей очи, а то она, как слепая овца, ничего не видит и ничего не соображает. Говори, Антон, говори! Надя, и ты скажи! Ты же ей сестра, она тебе поверит… А! Молчите! Нарочно ее приютили! Тогда вот мое последнее слово: Клавдия, хватит дурачиться, собирайся, поднимай детишек, и поедем домой. И тачку погрузим в кузов. Нечего тебе тут ютиться бедной родичкой! Ты хозяйка, у тебя свой дом. Все у тебя есть. Поедем!

— Все есть, а жизни нету, вот в чем беда, — совсем тихо сказала Клава. — Нет, Никита, не поеду я, не вернусь.

Теми же мелкими, торопливыми шажками Никита подбежал к Клаве, посмотрел на нее полными слез глазами и вдруг так рухнулся на колени, что вздрогнул пол.

— Умоляю, Клава, вернись! — говорил Никита. — Ты меня знаешь, ни перед кем я еще не становился на колени, а перед тобой стою и прошу. Поедем домой, Клава! Не позорь меня и себя!

— Ни за что! Видеть не могу ни тебя, ни твой двор…

— Не можешь меня видеть? Ах, вот как круто поворачиваешь! — Никита поднялся, рукавом вытер взмокревшее лицо. — Ничего не желаешь видеть! Значит, не поедешь со мной? Ну что ж… тогда я один поеду. Но припомни, Клавдия: ты еще пожалеешь, да будет поздно!

Решительно ударом сапога распахнул дверь и покинул комнату. Стало тихо, и снова в темноте сперва послышались тяжелые, быстрые шаги, скрип калитки, затем хлопнула дверка, загудел мотор и грузовик загрохотал по улице.