Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

— Стоишь, разлюбезная, меня ждешь, — говорил Никита. — Вот теперь не тревожься и не беспокойся, спички у меня имеются. Заранее приготовлены, припасены… Ну-ка, милушка, сослужи мне службу, подсоби кончить все разом…

Мешавший ему ящик Никита оставил на крыльце — пусть малость полежит — и взял канистру. Она показалась ему тяжелой, он нес ее и спотыкался. А тут еще попадались под ноги кролики, мешали идти. «Ну чего прыгаете в темноте, чертенята»… Он подошел к собачьей конуре, положил на нее канистру и открыл ее. Услышав бульканье, он поспешно чиркнул спичку и бросил ее на то место, где лежала канистра, и опрометью кинулся на огород. Он бежал без оглядки, с той резвостью, с какой, бывало, бегал наперегонки в детстве со своими сверстниками. Сам не мог понять, откуда взялась у него такая прыть, что в темноте и с ходу, не раздумывая, он перемахнул изгородь и помчался по грядкам, по кустам картошки. За огородом, на толоке, тоже хотел, так же не сдерживая бег, перепрыгнуть канаву и не рассчитал, упал, до крови поцарапал щеку и тотчас, не чувствуя боли, вскочил и побежал. Ему казалось, что бежал он долго, а берега Кубани с висячим на тросах мостом, к которому Никита торопился, чтобы побыстрее оказаться за рекой и там укрыться в лесу, все не было и не было В горле пересохло, дышать было трудно, щеки и глаза заливало кровью, а он бежал и бежал, боясь остановиться и оглянуться. Когда же он наконец поднялся на мост и под ногами у него закачался и заскрипел шаткий, висевший над водой настил из тонких досок, Никита не оборачиваясь, спиной, не увидел, а почувствовал сзади зарево, похожее на огромный костер… «Так вот оно, оказывается, как все просто»… А мост покачивался, поскрипывал, внизу плескалась река, невдалеке чернел лес, царила тишина и над станицей пламенел костер…

Только теперь Никита вспомнил, что в руках у него не было завернутого в мешок ящика. «Ах, дурак, ах, какой же я болван!» Он выругался, побежал по мосту, спустился по крутой лесенке и упал на траву. Ладонями закрыл глаза, чувствуя кровь на щеке и на пальцах. Не отнимая от лица ладоней и не двигаясь, он пролежал час или два. Понимая, что ему нужно куда-то идти, что-то делать, он поднялся на карачки, подошел к воде, умылся. Затем снова поднялся на мост, глянул на станицу и удивился: никакого зарева там не было. «Да что за чертовщина! Может, мне показалось? Может, никакого пожара вообще не было, черт?» Он не знал ни о стараниях пожарников, прилетевших к нему во двор на своих красных, как пламя, машинах, ни о том, что к его двору, когда Никита подбежал к висячему мосту, тушить горевшее подворье сбежалась почти вся Беструдодневка. «А что теперь с моим ящиком? Где он и что с ним?» Полой рубашки Никита вытер мокрое лицо, постоял на качающемся мосту, затем не спеша спустился на заросший травой берег и поплелся к лесу.

В степи и над станицей уже брезжил рассвет, а в лесу еще было темно.

Книга вторая

1

Станичная улица имени Ленина широкая и длинная, как городской проспект, и вся зеленая, как лесополоса. Жила она своим, давно устоявшимся ритмом, чем-то все еще похожая на прежнюю улицу казачьей станицы и чем-то вовсе не похожая. Похожая хотя бы тем, что и теперь, как и в давние времена, лишь только прорезалась над Кубанью заря, по улице проходили коровы и в сонном утреннем тумане слышались то жалобные мычания оставленных в закутках телят, то горластое петушиное песнопение, то охрипший спросонья голос:

— И куда ты, куда, окаянная, заворачиваешь? Али тебе повылазило? Али тебе на улице места мало?

А не похожей на старую казачью улицу теперешняя улица была хотя бы тем, что сегодня под ногами у коров был уже не бурьян, а чистенький асфальт. Правда, коров нынче было мало, выходили они не из каждого двора, а так, с пятого на десятый, ибо далеко не все станичники изъявили желание обзаводиться буренками: зимой трудно с кормами, летом — с выпасами, да и времени свободного для домашнего хозяйства не оставалось, а молоко по утрам продавалось в ларьке.

Как только это небольшое стадо, провожаемое древним дедом в кубанке с алым верхом и в старомодном, еще времен гражданской войны, галифе, оставив на асфальте дымящиеся «лепешки», сворачивало к леваде, на всей улице уже хозяйничало другое стадо, беспокойное, проворное — машины и мотоциклы, — и это тоже было то новое, чего раньше станичная улица не знала. Позвякивая рессорами и гремя кузовом, промчался пустой грузовик, за ним покатился «Беларусь» на высоких резиновых колесах, — еще ни свет ни заря, а они куда-то спешили. Взвихрив слежавшуюся за ночь пыль, умчался — только его и видели! — газик с белесым, выгоревшим под солнцем тентом. Наперегонки неслись мотоциклисты, обгоняя один другого, поднимая страшный треск, пугая еще спавших детишек, и из-под колес у них с криком взлетали куры.

Когда же над станицей вставало солнце и его лучи играли и в окнах, и на мокрых от росы телевизионных антеннах, на улице, куда ни глянь, повсюду белели фартуки и алели пионерские галстуки — станичная детвора направлялась в школы. К этому времени перед зданием правления «Холмов», как будто перед каким-либо министерством, двумя рядами выстраивались легковые машины и мотоциклы с колясками и без оных — это прибыли на планерку старшие командиры комплексов. Тут собрались и «Волги» старых и новых моделей, и «Москвичи» — от первого до последнего выпуска, и «Жигули», и «Запорожцы» всех цветов и оттенков, и мотоциклы решительно всех марок, какие только имеются у нас в стране.

Кто бы ни смотрел на этот мирно дремавший табун машин, он уже без всяких подсказок знал, что там, на втором этаже огромного, сделанного из розового армянского туфа здания, в просторном, как и сама станичная площадь, кабинете Барсукова шло короткое утреннее совещание. Через каких-то полчаса машин вдруг не стало, их словно бы сдуло ветром, и только все еще стояли, поджидая своих запоздавших хозяев и скучая от безделья, «Волга» Михаила Барсукова и «Москвич» Дарьи Прохоровой.

Постепенно главная станичная улица стихла, успокоилась, и тогда со всех дворов на ее асфальт стайками высыпали куры, утки, гуси, и даже то там, то тут появились важные, надутые индюки с красными носами, Возле какой-либо калитки в тени белолистки на низенькой лавчонке примащивалась бабуся со своим внуком или правнуком. Солнце к тому времени не мешкая уже взобралось на шпиль самого высокого тополя — и покатился, пошел гулять над Холмогорской еще один с виду ничем не примечательный майский день.

2

В просторном кабинете, где только что окончилась планерка, было много света. Высокие, настежь распахнутые окна были залиты яркими лучами. С тыльной стороны дома раскинулся молодой яблоневый сад, над ним еще стояла утренняя прохлада. Барсуков щурил глаза от яркого света, задумчиво смотрел на невысокие деревца, а потом, не оборачиваясь к Даше, сказал:

— Вот сад — тоже мое детище; смотрю и радуюсь: яблоньки-то совсем еще юные, а уже с плодами. — И обратился к Даше, которая положила в свою сумочку небольшой блокнот и карандаш, собираясь уходить: — Погоди, Даша, не уходи, давай посидим, потолкуем.

— О чем? — спросила Даша. — И так почти час разговаривали.

— Что-то на душе у меня тревожно.

— Отчего бы? — участливо спросила Даша.

Барсуков не ответил, предложил Даше кресло, сам уселся напротив, через стол, и глазами влюбленного посмотрел на нее. «Неужели ко мне вернулось то, что было в молодости, и неужели я все еще люблю ее, как любил когда-то? — думал он. — Может, от нее, от Даши, и все мои горести? Был бы на ее месте кто-то другой, жили бы мы мирно и не лезли бы мне в голову всякие ненужные мысли… Сам же пожелал Дашу себе в подручные»…

— Что так смотришь, Михаил? Ты что-то хотел сказать.