Год активного солнца

50

День тянулся длинно и безалаберно, опять заедала текучка, трещали звонки, шли люди, Кира Сергеевна хваталась за трубки, что-то отвечала, потом читала справки, говорила с посетителями — и все это не мешало думать о предстоящем разговоре с Олейниченко. И когда в перерыв пили с Шурочкой кофе и Шурочка что-то рассказывала, Кира Сергеевна слушала и понимала, но все равно думала о своем: в конце дня придет Олейниченко и как она начнет разговор.

Вот и друзья они давние, а об этом говорить трудно даже с ним — она не любила и не умела взваливать свои личные проблемы на других. Но он поймет, должен понять, какая крайность заставила ее сделать это.

Шурочку отпустила пораньше и стала ждать. Опять пробовала читать справки, но глаза скользили по строчкам, а мысли шли совсем другие. Потом, все — потом.

Смотрела на телефон и боялась, что не вытерпит, позвонит. Чтобы занять себя, подошла к шкафу, открыла, посмотрела на себя в зеркало. Хоть и закрасила седину, все равно старая. Желтые круги у глаз, морщины на висках, лицо усохло, заострилось. Не «делаю фигуру», не «делаю голову», и чуб уже не торчит победно, смирно лежит на лбу. Это заметно всем — что они думают обо мне?

Она почувствовала движение воздуха — открылась дверь, вошел Олейниченко — веселый, быстрый, подвижный. И молодой.

— В итоге припаяют нам с тобой аморалочку, — с ходу сказал он, — Вечно после работы я у тебя торчу.

— Не припаяют, я старая.

Она вернулась к столу, села. Ей казалось, так легче будет разговаривать, за столом чувствовала себя увереннее.

Он сразу же закурил, распахнул окно, стал мерить шагами кабинет и хвастаться зоной отдыха.

— Построим в лесу домики, очистим ставок, откроем столовую и шашлычную, пустим автобус — и всего двенадцать кэмэ от города!

Это был очередной его «пунктик» — зона отдыха для горожан.

Он смотрел на нее своими синими глазами и, поскольку она молчала, решил, что недооценила.

— А что, понимаешь, план — давай, производительность — повышай, а об отдыхе кто подумает?

— Где деньги взял? — спросила она.

Он засмеялся:

— Профсоюз ограбил!

Стоял перед ней, чуть согнувшись, руки — в карманах, в зубах — сигарета, совсем как озорной мальчишка. Уже забыл, что пришел не сам по себе, это она ему утром звонила: «У меня к тебе важное дело».

— Жаль, что у тебя нет комнатки за кабинетом, — сказала она.

— Зачем мне комнатка?

— Пустил бы меня, мне негде спать.

Он опять зажурчал мелким смехом, перекатился с пяток на носки.

— Сашка так храпит, что в трех комнатах слышно?

Она помолчала, посмотрела на свои руки.

— Скажи, Игнат, могу я разменять квартиру?

— Как и все трудящиеся. Это и есть твое «важное дело»?

— Как все трудящиеся, я не могу, мне надо тихо.

— Что значит «тихо»? — Он наморщил лоб, покачал головой. — С тобой не соскучишься. В итоге. — Покосился глазом. — Преамбулы, конечно, не будет?

Она взяла со стола бумажку, повертела в пальцах, стала складывать гармошкой.

— На этот раз будет.

Вспомнила, как испугалась тогда, когда Жищенко сказал про «даму города», решила — про нее.

— Меня бросил муж.

Намеренно произнесла это унизительное «бросил». Не оставил, не ушел — бросил.

— Сашка?

Олейниченко вытянул шею, так и сел, не вынимая из кармана рук.

— Чепуха, наслушалась сплетен…

Она молчала, все складывала бумажку, занимала руки. Именно потому, что она молчала, он, кажется, говорил.

— Послушай, Кира, ну, случается у мужиков: скакнут налево, потом всю жизнь раскаиваются…

Она так посмотрела, что у него слова застряли во рту.

Он помолчал, потом не выдержал, хлопнул ладонью себя по лбу, вскочил:

— Не укладывается, не могу поверить!

— Почему же? Я железная, ты сам сказал…

— Ты не из тех женщин, которых бросают! Ты из тех, кто сам бросает!

Он встал спиной к окну, зачем-то поправил галстук, расстегнул и опять застегнул на пиджаке пуговицу.

— Я догадывался, что у тебя не все в порядке… Думал, с молодежью нелады, но чтоб это…

Взвизгнул телефон. Кира Сергеевна взглянула на часы и не подняла трубку.

— Скажи, если муж и жена не в разводе, могут они разменять квартиру?

— Надо проконсультироваться с нашим юристом, но, по-моему, нет.

Она заметила, как вздрагивает в ее руках бумажная гармошка, кинула ее на стол, убрала руки.

Олейниченко привалился спиной к подоконнику. В раскрытое окно влетал ветер, мотал волосы, он то и дело убирал их со лба.

— Если у вас так далеко зашло, разведитесь.

— Ты же знаешь, этого я не могу.

— Почему?

— Потому. — Она опять взялась терзать «гармошку». — В семье моей считают, что я нагородила вокруг себя условности. А это не условности… Пойми, если нас выбирали, значит, считают достойными, так? И мы обязаны не только работой, но и всей чистой, честной жизнью отплатить за доверие… Зачем же выставлять напоказ грязь, от которой не сумел уберечься?

Он покрутил головой, отвернулся к окну. Долго молчал, пристукивая ногой по полу. Потом сказал:

— Когда человек рождается, город принимает его. Умирает — город провожает его в последний путь. А между рождением и смертью умещается целая жизнь, и город учит, дает работу, жилье, кормит, заботится о здоровье… Город — это и мы с тобой, вот здесь мы — народные слуги. Но мы ведь тоже люди, такие, как все, — болеем, радуемся, страдаем… Нас потому и выбирали, что мы не машины, а люди!

— Значит, и ты не понял…

— Да все я понял. — Он махнул рукой. — Но не принимаю этого, чтобы улыбаться, когда горе рвет на части. Это никому не нужный максимализм, тебе не шестнадцать, и это неумно, Кира!

Она вздохнула.

— Что делать, мне поздно меняться.

Олейниченко подошел к столу, закурил. Сердито кинул на стол сигареты, но она курить не стала. Он курил, глядел на сигарету, часто помаргивал белыми ресницами, лоб его прочертила поперечная складка.

— Ты никогда ничего не просила, даже от положенного отказывалась. Откуда ты взялась такая, не знаю, прямо на плакат просишься, но я преклоняюсь перед тобой!

Кира Сергеевна удивилась — никогда не говорил он ей таких слов. И после этих торжественных слов он сейчас выдвинет какой-нибудь сногсшибательный, неприемлемый для нее вариант.

— Ладно, я дам тебе хату. Из резерва. А твоего красавца мы потесним, жирно ему в трех комнатах амуры разводить…

— Этого я не могу!

— Чего не можешь? Допустить, чтоб красавца потеснили?

— Из резерва взять не могу.

Он свирепо посмотрел на нее.

— А что ты можешь, позволь спросить? За каким дьяволом позвала меня? Извини, но иногда мне кажется, что ты просто кокетничаешь и хочешь казаться лучше всех, даже лучше самой себя!

Она подумала о той женщине с ребенком, что была у нее на приеме, — странно, что запомнила даже фамилию: Зоя Капустина — и как доказывала ей, что закон нарушать нельзя, закон для всех один…

— И ты извини, но мне кажется, ты хочешь меня разозлить, чтобы я на все махнула рукой и сказала: черт с тобой, давай из резерва.

Она подумала: может, уехать? Но куда? И что я стану там делать? Вспомнила, каким чужим показался тогда Североволжск — даже там пришлось бы все начинать сначала. Одной, без Ирины и Ленки.

— Слушай, — сказал Олейниченко, — а почему голову ломаешь ты, а не он, ведь кашу заварил он. Выгони к дьяволу — и дело с концом! Или опять: «Не могу»?

Она сняла очки, посмотрела на него, ничего не сказала, Я и в самом дело не могу. Даже Ирина поняла, что человека выгнать нельзя.

Олейниченко курил, сбивая пепел в бумажный кулечек, сердито посапывая.

— Ладно. Разменяю я тебе квартиру. Сам.

Она все-таки вытащила из пачки сигарету, закурила. Они молча курили, — изредка поглядывая друг на друга.

Он сказал «сам»— но это так, для ее утешения. Она понимала: какой-то круг лиц все равно будет посвящен, и ему придется отвечать на вопросы. Но это был единственный выход, и мысль о том, что при этом никто не пострадает, примиряла ее.