Честь смолоду

Этот сержант стал самым дорогим мне человеком: ведь он хорошо знает моих родителей. С ним говорил мой отец в горной ночевке, тогда еще молодой и сильный. С ним говорила моя мама, у которой тогда были веселые, милые глаза рыбачки.

– А потом мне пришлось на фронте сопровождать товарища Сталина, – продолжал Сухомлин ровным голосом. – Товарищ Сталин ходил по окопам, по болотам, был на передовых позициях. Видел, что не поломать немцу наш народ. Это точный факт, – сказал твердо Сухомлин, – точный факт.

В разговор вмешался молодой солдат и, напирая на букву «о», горячо заговорил:

– А слышали, в Москве было заседание по случаю годовщины Октябрьской революции в метро, на станции «Маяковская»? Там выступал товарищ Сталин и говорил с народом. И радио из-под земли разносило его слова. Вы эти слова знаете все… Съезжались тогда на заседание в поездах. Я сам строил станцию «Маяковская», облицовщиком был. Для меня нет больше чести: на моей станции сам товарищ Сталин выступал.

Молодого перебил пожилой солдат, видимо из рабочих:

– А потом на параде что сказал? Немец кругом, в бинокль глядит, а товарищ Сталин ему в ответ: ржавая у тебя машина… На годик хватит, а там погорят коренные подшипники…

– Не так же говорил товарищ Сталин! – строго сказал пожилой колхозник из далекой Умани.

– А я так, как понимаю. Я моторист.

– Моторист! – укоризненно покачал головой Якуба, обратив ко мне свое лицо, выражающее неодобрение. – Оци ж мини мотористы!.. «Коренные подшипники».

Опять вырвался звонкий голос моториста:

– Каждый понимает товарища Сталина сообразно, – убежденно сказал Сухомлин.

– Сообразно?

– Сообразно своей жизни. К своей жизни применяет, к своей профессии, к своему мускулу, – так я понимаю…

– Так и балакай, – утихомиренно согласился колхозник из Уманщины, – а то «коренной подшипник, коренной подшипник»…

Глава седьмая

Смерть Виктора

Если бы слабый человеческий разум знал хотя бы на двадцать четыре часа вперед, что произойдет с ним и с его близкими! Сколько бы тогда великих подвигов самопожертвования прибавилось к повести о величии человеческого духа! Разве я не закрыл бы телом своим моего друга Витю Неходу, сверстника детских забав и юношеских страданий?

Еще лежали на бахчах белобокие арбузы, еще не завяла резная огудина, еще цвели малиновые чалмы татарников, но пчелы не собирали пахучего меда, так как далеко по округе война уничтожила пчел.

Передо мной лежит последняя, шутливая записка Виктора: «Ах, как бы дожить бы до свадьбы-женитьбы?» На столе у меня фотография нашего школьного похода на Джубгу и увеличенный с карточки на партийном билете портрет Виктора с внимательными, умными, задорными глазами. Губы его плотно сжаты – больше никогда они не вымолвят ни одного слова. Смелая грудь его перехвачена ремнем портупеи, и два кубика на петлицах.

Мой замечательный друг! Какими словами может выплакаться моя пораженная смертью твоей душа? Как скован язык человека, как мало ему отпущено слов на радость и еще меньше – на горе.

Снаряд 88-миллиметровой пушки пришелся на батарею, которой командовал Виктор. Этот снаряд легко ранил двух артиллеристов, погнул броневой щит, отсек панораму и смертельно ранил в грудь и живот командира батареи Виктора Неходу.

Его смерть скрывали от меня до ночи.

И вот, возвращаясь в землянку после удачно отбитой последней атаки, я узнал, что меня вызывает командир полка. Я знал: полковник звонит по своему телефону в исключительных случаях. Обычно он связывался с нами через комбата.

Я пришел в землянку, предчувствуя какое-то несчастье. Сел.

Телефонист протянул мне трубку.

– Командир полка, товарищ старший лейтенант.

Я не мог поднять руки и остановившимся взглядом смотрел на трубку. Из нее слышались хрипы.

– Нате трубку, вас вызывает командир полка, – повторил телефонист.

Я делаю над собой усилие, и трубка у меня в руках. Полковник Медынцев говорит мне:

– Сережа… – И умолкает. Это бывает, когда у него пробуждаются отцовские чувства, когда мы для него уже не подчиненные, с которых нужно жестоко требовать, во имя присяги, а ребята, его собственные дети.

Я не слышу, не понимаю слов утешения. Я слышу только одно… Это одно гудит, как колокол: что-то случилось с Виктором. Что же, что? Рука, сжавшая трубку, немеет. Пальцы не разжать. Я слышу:

– Сережа, Виктор Нехода убит.

Сегодня мы должны были поговорить. Виктор, переступив порог этого блиндажа, нагнулся бы под накатным бревенчато-рельсовым сводом и снял бы пилотку со своей белобрысой, стриженной «под бокс» головы.

Пришли товарищи: Федя Шапкин, Ким Бахтиаров, Гуменко, Загоруйко.

«Виктор убит», – думал я, и в голове моей мгновенно созрел план мести.

«Я веду роту, – сказал я себе, сжимая кулаки. – Я веду се независимо от приказа. Мы сделаем вылазку с гранатами „РГД“. Мы ворвемся к врагам. Я дорвусь до их подлых сердец, я буду бить из пистолета в правый, в левый глаз, в сердце, в затылок. Я доведу свою роту до их артпозиций!..»

Федя Шапкин не дал мне взяться за пистолет. Он выслушал мое бессвязное бормотание и спокойно сказал:

– Ты так не должен поступать, Сергей.

– Нет… не мешай мне!.. Я так должен поступить… Именно так! Мы мало их бьем, мало душим, мало уничтожаем. Они прекратили атаки, и мы тоже… Что мы работаем, как в заводской смене… Это тебе не Сельмаш, Шапкин!.. Уйди от меня.

– Ты хочешь повести людей в бой?

– Да… Не мешай мне.

– Это же люди, Сергей.

– Я обращусь к их чувствам… Не мешай!..

– Но где же рассудок, Сергей? У твоих людей есть отцы, матери, дети, жены. Они доверили тебе своих любимых, своих кормильцев. Ну вот, пойдем мы в бой мстить за Виктора Неходу. Погибнет Бахтиаров, упадут вниз лицом братья Гуменко! Ведь они хорошо исполнят твой приказ и будут свирепо сражаться… Ты безрассудно бросишь в бой сержанта Сухомлина, а у него, ты знаешь, пятеро детей… Сергей, что же ты делаешь? Сергей!

В землянку входят Медынцев и наш командир батальона. Они молча усаживаются. Повинуясь приказу командира полка, из землянки уходят все, кроме Феди Шапкина.

При свете коптилки видно, что полковник Медынцев взволнован.

– Сергей, – обратился ко мне командир полка, – так нельзя. Если бы мы переживали так все, у нас не оставалось бы ни сердца, ни соображения, ни физических сил для борьбы с врагом.

– Но…

– Не говори, Сергей, – продолжал полковник, не повышая голоса. – Враг только этого и желает, чтобы возле одного павшего геройской и правильной смертью свалилось в результате необдуманных поступков с десяток его слишком нервных друзей…

– Товарищ полковник…

– Помолчи. Я знал, что произойдет после моего звонка. Потому и пожаловал в гости. Ты хотел бросить роту в бой? Не отвечай. Хотел, конечно. Нехода был спокойней тебя, а ты слишком горяч. Ты знаешь, как поступил бы Виктор Нехода на твоем месте, Сергей? Виктор Нехода, – а мы его знаем все, – не проронил бы ни одной слезы. Он сжался бы весь, как стальная пружина. Он сохранил бы свою месть на долгое время, на годы борьбы. Он проверил бы вначале самого себя всего, как проверяют механизм, а потом уже принял бы решение. Он нашел бы коэфициент полезного действия своей ненависти и использовал бы каждый грамм ее разумно и точно, без паники, без смятения души, как и полагается коммунисту… Молчи… Выходит, мы зря тебя принимали в партию, а? Может быть, прав капитан Андрианов? Молчи… Завтра мы решили похоронить Неходу в Бекетовке… Сегодня ты можешь проститься с ним. Он у меня на «ка-пе», а завтра мы отсалютуем в Бекетовке… – Полковник встал. – Пойдем-ка, Сергей. Пойдем со мной…

Я вышел за командиром полка из блиндажа, споткнулся на дощатой ступеньке. Остановился, прислонившись плечом к земляному траншейному срезу. Мне не хватало дыхания, хотя здесь, в узкой щели траншеи, стоял прохладный сентябрьский воздух, наполненный степными запахами. Полковник дал мне отдышаться, а потом осторожно повел меня за собой.