Честь смолоду

Мне некогда заниматься пленными.

Бахтиаров невдалеке от меня. У него запыленные ноги, на спине от воротника и до пояса разодрана гимнастерка; видна кирпичная шея и синяя спортивная безрукавка.

Подбегаю к Бахтиарову. Коротко приказываю: достичь по рву линии основной 'обороны и атаковать сбоку. Остальное доверяю сообразительности и исполнительности Кима. Оборачиваюсь, чтобы проверить «хозяйство» атаки.

Немецкий офицер, не сходя с ящика, схватил гранату, а санитар уже держал у плеча приклад автомата.

Я быстро бросился на землю, прицелился и выстрелил в офицера. Он упал навзничь. Санитар уже вскинул автомат. Я выстрелил в немца дважды…

Якуба, вновь оказавшийся впереди меня, ворвался в траншеи вместе с Бахтиаровым и бойцами первого и второго взводов.

Я мог видеть теперь с высоты 142.2 долину, до этого скрытую холмом, рокадную дорогу, обозы на ней, высокое дымовое облако над Сталинградом.

Я прислонился потной спиной к стенке траншеи и начал писать донесение.

Мое сердце как-то обмякло, ноги дрожали, во рту пересохло. Моя рука, напряженно державшая тяжелый пистолет, устала, пальцы не повиновались мне. И все же в моей душе что-то торжественно пело и рос восторг от только что одержанной победы.

Чей-то грубый крик вывел меня из этого восторженного состояния.

Передо мной стоял взбешенный Андрианов.

– Наконец-то я разыскал тебя, мальчишка! – кричал он, сжимая свой волосатый кулак.

– Я не понимаю вас, товарищ капитан.

– Ты меня заставил людей потерять! – заорал Андрианов. – Выскочка! Карьерист!

– Объясните, товарищ капитан, – сказал я, – почему вы кричите в такую минуту?

– Ты влез в мои створы, и меня накрыли огнем!

– Не отставай, – сказал я, угрожающе приблизившись к нему.

– А ты не беги вперед. – Капитан сделал шаг в сторону, одернул гимнастерку. – Что тебе здесь, – он потопал ногой, – медом намазано?

Тогда я подошел к нему еще ближе и, еле сдерживая закипевшую во мне ярость, сказал ему:

– Не мешай мне выполнять боевой приказ. Понял?

– Я тебе не прощу, Лагунов.

– Не мешай мне, капитан Андрианов, – произнес я, глядя в упор в его глаза.

Андрианов ответил мне злобным взглядом, хотел что-то еще сказать, махнул рукой и быстро пошел от меня к своей роте.

Чувствуя невыносимую усталость, я сел на землю. Ко мне подошел радостный и возбужденный парторг роты Федя Шапкин, чудесный, скромный паренек, бывший рабочий Ростовского сельмаша. Федя заметил кровь на моем лице.

– Что с тобой, Сергей?

Федя разорвал индивидуальный пакет, сделал мне перевязку.

– Тебя. довольно глубоко поцарапало осколком. По-моему, тебе надо немедленно отправиться на перевязочный пункт.

– Нет… Я не оставлю сегодня позиции! Вдруг дела осложнятся?

Мне хотелось сразу же рассказать ему о ссоре с Андриановым. Я, может быть, и поговорил бы по душам с Шапкиным, но тяжелая боль наливала голову свинцом. Я не мог сосредоточиться.

Вернулся связной. Он передал мне записку командира батальона: «Благодарю, Лагунов». А ниже: «Звонил генерал, присоединяется».

Три дня мы закреплялись на высоте 142.2.

На третий день после штурма, вечером, меня вызвали на партбюро, в штаб, расположенный в овраге близ Бекетовки.

Я шел туда с большим волнением. Со мной рядом шагал Якуба, уполномоченный бойцами сделать покупки в полевом отделении военторга.

По пути, повинуясь неудержимому желанию встретиться с другом, я завернул в землянку Неходы.

Виктора я застал, за чтением «Красной звезды». Отложив газету на столик, уставленный кожаными коробками телефонных аппаратов, Виктор прищурился, посмотрел на меня своими острыми глазами.

– Андрианов – скверный человечишка. Он успел, где только возможно, оговорить тебя, – оказал он. – Пятьдесят, мол, человек потерял из-за Лагунова убитыми и ранеными.

– Война – карточная игра, – сказал я. – Условились на казенных не прикупать – и держись.

– Чьи это афоризмы? Андрианова? По запаху чувствую!

Виктор сбросил чувяки, натянул хромовые сапоги, аккуратно заложил ушки за голенища.

– А ты куда собираешься, Виктор?

– Пойду с тобой…

– Ради меня?

– Ну, пусть не ради тебя, а ради истины. Если только Андрианов отстоит свою карточную теорию, придется отказаться от всякой разумной инициативы. Мало ли что решено перед боем! Бой-то – быстро текущая и быстро изменяющаяся штука. В бою не только надо учесть свои ориентиры и замыслы противника. Ты-то так решил вначале, а необходимо найти мужество быстро подыскать другое правильное решение, вытекающее из измененной обстановки и оправдывающее конечную цель. А какая у нас конечная цель? Победа… Главное – тебе не нужно ни перед кем извиняться и признаваться в мнимых ошибках. Держись твердо. Ведь ты уже заколебался, уже думаешь: «Может, и в самом деле я спутал карты, испортил наступление?» Думаешь так?

Мне пришлось ответить утвердительно. Трехдневное раздумье действительно поколебало меня.

Но, припоминая картину атаки: как отстали роты и залегли, как вперед ушли танки, как было потеряно прикрытие – артиллерийский вал, как приближалась ко мне огневая завеса противника, – я думал: «Нет, я не мог подставить под огонь своих бойцов.

Присутствие друга помогло мне утвердиться в своей правоте и, главное, – спасибо Виктору! – найти оправдание своим поступкам. У порога, который предстояло мне переступить, я хотел быть чистым.

Я вошел в землянку, где собралось партийное бюро батальона. Здесь был и Андрианов. Он писал что-то, положив блокнот на колено. При моем появлении он не поднял головы.

Федя Шапкин приветливо кивнул мне, покраснел. Возле нашего пожилого комбата я увидел благородную седоватую голову полковника Градова. Начальник училища приветливо на меня посмотрел, что-то сказал, но слов я не расслышал от волнения.

Присутствие начальника училища на партийном бюро ободрило меня.

Комбат вгляделся в меня, приподняв над головой настольную аккумуляторную лампу.

– Батенька ты мой, – сказал комбат, – он же ранен! Дайте-ка сначала лейтенанту умыться. Человек дрался, а не в бирюльки играл. Серьезная рана, Лагунов?

– Царапины.

– Царапины! – проворчал комбат, продувая усы. – Прямо-таки Печорины какие-то!

Я сел на лавку, снял пилотку. Рядом со мной, касаясь коленом, сидел Виктор. Через дощатую дверь доносились звуки стрельбы нашей дальнобойной артиллерии, работавшей с левобережья, с Волжско-Ахтубинской поймы.

Шапкин, заменявший убитого в последнем бою секретаря, стал у стола, открыл заседание бюро, прочел мое заявление и сказал:

– А теперь мы хотим знать: как ты сдержал свое обещание мужественно исполнять свой долг перед родиной?

Я встал и дрожащим от волнения голосом стал рассказывать, как командовал своей ротой в бою.

Во время моего выступления и полковник Градов и комбат подбадривали меня репликами, утвердительными кивками головы. Мой искренний, хотя и сбивчивый рассказ, вероятно, расположил в мою пользу и большинство членов партийного бюро.

Конечно, мне нужно было остановиться и закончить на этом выступление. Но я увидел пренебрежительный взгляд Андрианова, устремленный на меня, покривленные в улыбке губы, услышал какое-то слово, оброненное по моему адресу. Я не сдержался и с жаром высказал все, что накипело у меня на сердце. Кровь бросилась мне в голову…

Виктор дернул меня за руку, стараясь остановить. Разноцветные круги носились перед глазами, все погрузилось в туман.

– Довели беднягу, – сказал комбат, – довели до белого каления.

– Он ранен, – сказал Градов беспокойно, – вы видите, он ранен.

Шапкин подошел ко мне, взял за руку.

– Сергей, ты ранен, может быть, перенесем на следующее заседание? Ты плохо себя чувствуешь…

Мне дали воды.

– Прошу тебя не откладывать, – сказал я. – Если отложишь, мне будет гораздо хуже!

Слова попросил Андрианов.

– Не перебивай его, – шепнул мне Виктор., – ты и так наговорил всякой околесицы. Имей выдержку.