Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие п

Крики, повскакивали люди. Сталкивались, мешали друг другу. Ругань, суета, мелькнул огонь. Грохот выстрела с вала — охрана пальнула в поле. Савр изворачивается, проскакивает, отпихивается — и уже на самой насыпи. Точно наизусть знает дорогу, видит сквозь темноту, точно кошачпй глаз, собачий нюх у него.

— Федюня! Федю–юня!

Охотник уралец сиганул — как в воду! — и ухватил плечо беглеца. Ильин — следом. От дозора на валу спешили казаки, — раньше б понять им, где перенимать беглого! Один впереди, скорей, ох, скорей!

Кто б подумал, что в жирном этом, коротком человечке такая сила? Может, ужас удесятерял ее? Вся жизнь его была цепью страшных дел, в одном локте от смерти, вся жизнь его прошла в тревоге и ужасе, тщетной мольбе о тиши, о жене, не открывающей лица перед чужим взором, о кусте фиг в своем саду над журчащей водой…

Он падал на землю, вывертывался, вцеплялся зубами, не отпуская оружия, лягнув ногой, заставил отшатнуться Ильина, сшиб Федю, сам кубарем покатился наружу, в пустую мглу. Но передний казак из дозорных догпал его. Сопящее дыхание, возня, хрип — душат за горло… Федюня, Ильин, еще пятеро — уже внизу вала, в чавкающем болоте. Два факела, стеля огненные искряные полосы, прочертили дорогу туда с насыпи. Казак лежал, навалившись на отнятые самопалы. Беглец исчез. Черное пятно с курящимся парком быстро росло около казака.

В чистой белой рубахе положили Цыгана. Один глаз его никак не хотел закрыться. Точно он хитро все выюркивал из своей щелочки и подмигивал на спокойно–неподвижные, одна покрывающая другую руки: «Ишь ты как! Не шевелятся, не тачают: вон оно что получилось с ними, не верите — полюбуйтесь, сам даже не ожидал…»

Давешние караульщики, упустившие Саара, выставлены с исполосованными спинами тут же, на позор и муку себе. Сильнее не стали их наказывать — не одни они виноваты в этом ночном деле.

Стояли и проходили казаки. Молчали. Кольцо, отойдя к землянкам, сказал с сердцем:

— Брехал брехун: голову класть велим. И не велели — кому таскать ее надоело? — да вот она лежит, Цыганова голова!..

Двадцать третьего октября казачье войско пересекло Иртыш.

16

В те времена Иртыш оставлял лишь ленту плоского прибрежья, как бы пятачок иод кручами Чувашева мыса, там, где теперь Княжий луг.

Кучум преградил прибрежье засекой.

На мысу стали его главиые силы.

Место казалось неприступным.

Здесь в темноте высадились казаки на топкую землю.

Спешно, безмолвно перетаскивали с ладей ядра, порох, пшцалн. Ночь без сна.

На заре косо, свистя, полетели стрелы с голой и черной Чувашевой горы, и над ней показался зеленый значок.

Тогда взвилось знамя над тем местом, где стоял Ермак.

Татары разглядели весь казачий лагерь — как он мал, и выкрикивали сверху бранные слова… Сам загнал себя в западню безумный враг — между горой, рекой и неприступно укрепленным местом.

И они привязывали к стрелам дохлых мышей и баранью требуху.

Казаки бросились на завал и отхлынули обратно.

Но спокойно развевалось казацкое знамя, и, заглушив крики умиравших, грянули бронзовые горла пушек.

Пушкарь огромного роста щипцами хватал каленые ядра. Он высился, окруженный дымом и запахом горелого войлока и тряпья, и отпрыгивал, когда отдавала пушка. Полы длинного кафтана затлевали на нем, и Бурнашка Баглай урчал, и ворчал, и ухал, приседая вслед ядрам.

Только ядра плюхались в вал, безвредно вздымая столбы праха и древесного крошева из засеки, пересыпанной песком.

А когда смолкли пушки, донеслись снова сверху крики и хохот.

Уже поднялось солнце. И тут решили наверху, на Чувашевом мысу, что пора кончать дело.

Оправдался первый расчет Ермака! Выманили! Татары сами в трех местах проломали засеку и хлынули, согнувшись, вперед.

— Алла! Алла!..

Ермак стал у знамени. Он стоял, обнажив голову. Войско видело его лицо с темными скулами, с небольшими, тяжело запавшими глазами, освещенное солнцем с востока над железными плечами кольчуги.

Дрогнуло и двинулось знамя Ермака.

Брязга, маленький, прыгая через рытвины, бежал впереди всех.

— Любо, любо! — кричал он и махал саблей.

Ругатель, матерщинник, который и словечка не скажет впросте, выкрикивал он это простое: «Любо!», словно в отчаянном этом бою потеряли силу все его выверты, загибы, богохульства.

Сшиблись бешено, с грудью грудь.

Эхо кидало, как мячи, вопли, лязг, грохот, точно там, в воздухе, шла вторая битва над пустынной водой.

Отчаянный бой! Какой расчет в нем?

Не все татары были перед казаками — негде развернуться, — а только часть их.

На вершине Чувашева мыса, за стенами и валами, Кучум слышал шум битвы.

Городок Чуваш господствовал над окрестностью. Но теперь крепость на мысу и воины в ней стояли праздными.

— Что там? — жадно спрашивал хан и полузакрывал глаза. Надо, чтобы никто не мог прочитать его мысли. Будет так, как судил аллах. Но, как многие слепнущие люди, хан не замечал, что, вслушиваясь, он напрягается, вытягивает шею в ту сторону, где вздымались из провала под обрывом звуки сражения.

Когда казачий свист и крики заглушали имя аллаха, пальцы хана сводила судорога, он привставал и начинал тихонько нараспев молиться. Вестники простирались перед ним. Он наклонялся к ним, всматриваясь в упор, и до крови щипал им плечи и руки, ловя невнятные, прерывающиеся слова, слетавшие с их губ.

Не с железными ли людьми сражались его воины?

Самая смерть не устрашала тех людей. Вокруг мертвых снова смыкались ряды.

Когда горло начинало гореть от жажды, люди черпали воду шайкой и опять кидались в сечу; пар стоял над ней.

Казак в помятой кольчуге врубался в ряды татар. Он тяжело и без промаха крушил все вокруг себя, охая при каждом ударе, как будто рубил дерево. Кривые клинки татар отлетали при встрече с его саблей, словно она заговоренная. Громадный татарин полоснул его клышем, широким прямым ножом. Кольчуга выдержала, только вмялась в голую волосатую грудь, и лишь покачнулся казак.

Был этот казак темнобород, на большом лице его с кирпичными скулами нос, тоже с большими, широко вырезанными ноздрями, казался приплюснутым.

Еще одни глаза, острые, рысьи, неотрывно следили за казаком. И вот Махметкул пригнул голову, а его бухарский клинок очертил сверкающий круг. Сверкающий круг коснулся казака. Племянник хана со смехом кинул через плечо в толпу своих улан мертвую голову.

Но ни тревоги, ни замешательства не наступило в казачьем войске. То не был атаман, но простой казак, похожий на него, — в городке мурзы Атика, на кругу, именно его Брязга назвал могильным выкликателем.

Клинок Махметкула опять засверкал в гуще боя. Рядом бились его уланы — знать, ханская опора. Они привычно ловили каждое движение его бровей.

Багровое солнце коснулось зубчатой гряды пихт. Кровавый отсвет заката напитал небо и пустынную воду реки.

Спотыкаясь о мертвые тела, брели окончившие свой тяжкий, кровавый труд воины, садились на землю.

Еще вспыхивала то тут, то там битва.

Пали сумерки, и она угасла.

Обрубали ветви деревьев татарского завала для казачьего костра.

У костра под хоругвью на подостланной попоне сидел Ермак. Яков Михайлов сидел перед ним на чурбане. Другие атаманы расположились поодаль прямо на земле. Седой Пан подремывал, свесив на грудь голову.

Что же, вторая ночь без сна… Свое сделали: выстояли. Не взял, не скинул их Кучум! Но и он невредимо стоит, где стоял. Ничего не решил кровавый день: все назавтра.

Михайлов, наклонясь, вглядывался в насечки на куске бересты, — нацарапанные ножом, они больше походили на зарубки, чем на письмена, — и говорил:

— К остякам и вогуличам, думаю… К туралинцам, барабинцам, коурдакам и аялинцам.

— Кого послать? — спросил Ермак.

— Акцибарского князька и Епанчина толмача.

— Надежны? — нахмурился Ермак.

Михайлов не удержал мимолетной язвительной усмешки.