Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие п

Подстерегши, чуть только зазвенев, обессилел он, в тот же миг выступил другой, густой, настойчиво зовущий, в лад глухо ходящих, стукающих в уключинах весел:

И опомнился, окреп, мощно покрыл серебряный водяной простор хор:

— Нам не выпал, братцы, еще, — выговаривал голос Брязги.

Из отдаления невпятнее, дробимая эхом, долетала песня, и, когда не видно стало стругов, все еще доносилась она, слабея, из–под черной крутой, нависшей на востоке тучи, и казалось — там, далеко, с дробным постуком копыт шли конные полки.

11

Хан Кучум понял наконец, что не следовало верить цветистым речам Кутугая. Помчались гонцы, у каждого стрела — знак войны: по им долго пришлось скакать, пробираясь в отдаленные урочища. Согнанный народ спешно рыл глубокие рвы вокруг городков на Иртыше. В лесах валили деревья — засекали дороги.

Махметкул сидел рядом с ханом.

Иногда, когда входили и повергались перед ханским седалищем мурзы, беки и вожди племен, молчал старый хан, а громко, смело, повелительно говорил Махметкул.

И хан с любовью обращал к племяннику свое лицо.

Вечером, когда они остались один и зажгли в покое светец с бараньим жиром, Махметкул сказал:

— Едигер Казанский и Иван Московит стояли друг против друга. Каждый тянул в свою сторону веревку, что свил Чингис. Чуть крепче бы мышцы Едигера — вся стала бы его. То не был год зайца, но год свиньи. Мурзы, беки — подлая свора — перегрызли силу Едигера. Ты жил уже, когда снова могла бы воссиять слава Вату, а вышло так, что вознесся Московит. Но ты жив еще, и к твоей юрте, хвала богу, свора лижет ханскую руку.

Хан безмолвно кивнул. Не к сыновьям от многих жен — к этому юноше прилепилось его сердце, одинокое после гибели Ахмет–Гирея, брата.

Страшна и непонятна эта гибель. На ястребиную охоту уехал Ахмет–Гирей. Истерзанное тело его нашли у Тобола, там, где впадает в него речка Турба. Один человек, с лицом в оспинах, бывший там, видел, как напали на князя. Пораженный ужасом, он кинулся звать княжьих слуг. Но те, допустив своего господина переехать за реку на лодке, без толку скакали верхами, смотря, как увозят его неведомые всадники. Человек же раздирал себе лицо, падал ниц и громкими криками все умолял людей князя догнать похитителей.

Человека этого схватили и привезли в Кашлык. Хан, обезумев от горя, велел срубить голову главному ловчему и сам развязал того, кто видел последние минуты Ахмет–Гирея. Снова и снова велел хан повторять о них рассказ. И каждый раз, тихонько воя, человек–свидетель ногтями кровавил оспины своего лица, пока хай не удержал его руки.

Был этот человек из бедных скотоводов, кочевавших к югу от Иртыша. Он просился обратно в свое кочевье. Но выяснилось, что часто, еще с детских лет, он встречался с московитами на конских торгах, понимал их язык, знал обычаи; и хан оставил его при себе.

С тех пор закрылось сердце хана для всех, кроме юноши Махметкула.

Но тороплива молодость, хан понимал это. Сейчас не время юному долго сидеть со стариком. Махметкул встал.

Угасающий взор хана с любовью и благодарностью провидению проводил его.

Во дворе джигит глотнул напоенного полынью и гарью очагов ночного воздуха. Прыгнул на коня, погнал вскачь, закинув голову; Млечный Путь — Батыева дорога качалась над ним. На шапке Махметкула белел в свете звезд знак полумесяца.

12

Суда плыли сгрудившись, тесно держась одно к другому, не решаясь растягиваться по реке.

Ввечеру тревожно заплакал рожок с обережного челна. Татарская конница тучей стояла на берегу. Всадник впереди всех пригнулся к лошадиной гриве. Сзади него не шелохнулись волчьи шапки воинов. Концы коротких копий горели на солнце.

А за буграми подымались дымы. Они пятнали небо вдоль почти всего берега. Костры скрытого войска!

Новый отряд на темных конях вылетел на пустынное место, мимо которого уже прошли казачьи струги. Точно огромная невидимая дуга коснулась там реки другим своим концом и заперла обратный путь казакам.

Тогда с громким возгласом атаман Ермак в легкой кольчуге сам первый выскочил на берег. Он не дал времени своим заробевшим поддаться малодушию, а врагов ошеломил дерзостью.

Так началась сеча у Бабасанских юрт.

Спасительная тьма ночи укрыла казаков, уцепившихся за клочок береговой земли.

В обоих станах не сомкнули глаз. Татары подползали, как кошки, и тот, кто вторым замечал врага, через мгновение хрипел с перерезанным горлом.

Утром, припав за телами мертвых, русские били в упор из ружей. Татарские лошади, роняя пену с губ, вставали на дыбы и пятились от вала мертвецов.

Прошел день.

Казаки стреляли, старались обойти врага, резались с хриплыми выкриками грудь о грудь. К вечеру стала мучить жажда, о голоде забыли. Слышались рядом то русские, то татарские торжествующие крики, гремели выстрелы, то близкие, то удаляющиеся.

Внезапно впереди наступила тишина.

Хмурясь, Ермак послал разведать вражеский лагерь. Разведчики поползли по вытоптанной траве; сумерки поглотили их.

Они возвратились перед светом.

— За лесом пустое место… Там пепелища велики: костры разметанные… Подале — колки, островки да лог. Сколько ни иди по–над тем логом — ржут кони, — донесли разведчики.

То была вторая бессонная ночь.

На заре показалась толпа пеших воинов.

Внезапно передние присели, и за ними открылся ряд гигантских луков, чьи стрелы пробивают еловые доски.

Пищальный гром не испугал лучников. Но под яростным натиском казаков татары начали отходить — медленно, повертываясь лицом к врагу, чтобы пустить стрелы.

Они отходили на открытое, голое место.

Всадник, нахлестывая камчой коня, нагнал казачьи отряды, хлынувшие, преследуя врага, из леса на поле.

— Копай окоп! Копай окоп! — передал он приказ.

Лошадь, почуяв степной ветер, потянулась мордой вперед и призывно заржала. Он стегнул ее, будто огладил, она повернулась на задних ногах, и поскакал Цыган вдоль войска. Под ним было татарское седло, в котором еще час назад несся на русскую рать воин Махмет–кула.

Мягкую, жирную землю рыли торопливо, выбирая ямины, вмятины. А с поля все тянуло порохом, сухой пылью и медовым запахом цветов.

Казаки остановились; напрасно татары продолжали свое притворное отступление. Настало долгое безмолвие. И первые не вынесли его там, в стане Махметкула.

Словно ропот бегущей воды донесся издали.

Казалось, он не парастал, только перекатывался неумолчно. И вдруг будто тысячи горошин покатились по железному решету за краем земли.

Возникло черное пятнышко. И как бы вихрь клубился в нем. Справа и слева, из полукружия чернолесья, вынеслись другие пятнышки. И росли с каждым мгновением.

Не задерживая своего движения, конные отряды пристраивались друг к другу, сливались в одно на стремительном скаку. Широко растянувшись на пустом, чуть покатом поле, летели, неслись в пыли сотни всадников.