Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография

Ленинградская правда. 1989. 27 сентября

Некролог по рекламному тарифу [30]

— Виктор Викторович, вас не принято причислять к политизированным писателям, ваш голос не меняется от того, какая погода стоит на дворе…

— И все-таки я не аполитичен. 19 августа 1991 года, хоть коленки и дрожали, я выступал на Дворцовой площади. Вместе с Собчаком и Лихачевым мы стояли на наспех сколоченной из штакетника трибуне, и у меня дух захватывало при мысли, что трибуна, скрипевшая и раскачивавшаяся при малейшем движении, рухнет. По домашней стремянке на нее карабкались ораторы, а я пытался представить реакцию толпы, если мы у всех на глазах провалимся к чертовой матери. И еще мне было обидно: за несколько месяцев до этого через Юрия Карякина я передал письмо Горбачеву, где предупреждал его о закулисных переговорах между тогдашним главой Союза писателей и Язовым. Горбачев, естественно, не ответил, да я ничего другого не ожидал [31].

— Сегодня большинство тех, кто именует себя защитниками Белого дома, говорят об утраченных иллюзиях, о разочаровании и пессимизме, охвативших интеллигенцию. Хотя демократия вроде бы еще жива.

— Пять лет превратились в кровавый анекдот. Чечня, в точности повторяющая позор Афганистана, сводит на нет наши достижения. Но разве могли мы, простые смертные, которым запрещено заглядывать в будущее, предсказать эту трагедию? Предсказаниями у нас занимаются только кандидаты в президенты.

А кроме того, стало невероятно шумно. В гигантских объемах гонят чернуху, и надо орать до хрипоты, чтобы быть услышанным. Надо выпендриваться до невозможности — иначе не заметят. Представляете, для храма Христа Спасителя изготавливается уникальное пасхальное яйцо из бивня мамонта. Великого Фаберже вполне удовлетворяла слоновая кость, а нам нужен только мамонт. Бред какой-то!

— Я не совсем поняла, какое отношение мамонт имеет к демократии.

— Самое прямое. Я могу вам рассказать об этой чепухе и не бояться, что нас подслушивают. Если и подслушивают, то только из любопытства. Я согласен покупать дешевые сигареты, зная, что могу обзывать первых лиц государства пьяницами, — и назавтра за мной не придут.

— Ну обзовете, а дальше что? Ни внешней, ни внутренней политики это не изменит.

— Не важно. Я не тешу себя надеждой перевернуть мир, но отказываюсь жить в страхе. Ко мне часто обращаются с просьбой дать интервью. Что бы я ни сказал, лучшее, что читатель из него узнает: я еще живой. Потому что мои однокашники и по флоту, и по литературе мрут последнее время очень часто. Да и помирать-то теперь грустно. Когда умер Евгений Леонов, я написал некролог и позвонил в одну из петербургских газет. Мне ответили: «Триста тысяч». Я обиделся и сказал, что денег за некрологи не беру. «Нет, — уточнили на том конце провода, — с вас триста тысяч за публикацию». Наверное, у них некролог шел по тарифу рекламы. Догадываетесь, куда я их послал?

— Некролог — жанр грустный…

— А я и сам человек невеселый. У меня только книги и киносценарии смешные. «Полосатый рейс» помните?

— Рассказы у вас грустные. «Две осени», например. О Чехове.

— Кто ж их сегодня читать будет? Переиздавать и смысла нет. Тем более что в издательском деле царит сплошное пиратство. Журналы гонорары не платят, издательства платят аванс в сто тридцать пять тысяч, а потом заявляют, что они лопнули. Никакого авторского права не существует, и узнать, каким тиражом издана книга, практически невозможно.

— Неужели, если Конецкий позвонит и захочет узнать, сколько экземпляров Конецкого напечатано, не скажут?

— Облают. Для того чтобы узнать свой собственный тираж, сыщика нанимать надо.

— Стоило ли ради этого пять лет назад лезть на шатающуюся трибуну?

— Стоило.

— А если придется опять?

— Ни секунды не задумаюсь. За жизнь без страха, за то, что для меня, как для писателя, дороже всего, я возьмусь за автомат. Все-таки я профессиональный военный.

Невское время. 1996. 17 августа

Так что не огорчайтесь, ребята… [32]

Петроградская сторона, шестой этаж, лифт не работает, и Виктор Викторович неделями не выходит из дому.

— Лестницу эту треклятую теперь не осилить.

Плод вынужденного затворничества — книга «Судьба играет человеком, а…» («ЭХО». — Т. А.). Она собрана из писем — в их числе — восторженных В. В. Каверина, сдержанных А. И. Солженицына… Здесь же воспоминания о встречах с Виктором Шкловским, Виктором Некрасовым, Олегом Далем, который жил в квартире напротив.

— Главный герой «Судьбы…» — читатель. Последняя глава называется «Из Зазеркалья». В ней послания только сумасшедших женщин. Работать над этой главой было куда труднее, чем писать прозу. Пожалуй, впервые в жизни, работая, я пил водку. Без водки я не мог все это переварить. Боже мой, как страшно одиноки женщины в нашей России, какие ужасные судьбы!..

После книги наступила глубочайшая депрессия. Поехать на выступление, вас, простите, принять, даже на телефонный звонок ответить — все это требует напряжения. И еще добавляется с каждой газетой… Потому что — ну кожа тонкая. Без дураков. Есть ребята, у которых кожа погрубее, у меня тонкая, ничего не поделаешь. Вот в Москве поэтессу опять эту посадили… По улицам ходят страшные бандиты и плюют на всех. А девчонку берут под ручки и в тюрьму. Я сразу представляю: камера, восемь-десять баб. Одна мастурбирует, другая бьется в истерике, третья… Я это сразу дурацкими своими глазами вижу и оказываюсь с нею вместе. По сердцу бьет — в самом прямом смысле. Потом сказали, что она лимоновка. Какого черта! Коли эти парни такие крутые, пусть девчонку от милиции отобьют и в Ниццу спрячут, под пальмой.

— Читатель несчастен. И писатель, похоже, немногим счастливее его. Отчего ж они оба пьют так страшно, беспробудно, до смерти…

— Тяжелая тема. Вы бы лучше спросили, отчего писатели плачут. На моих глазах от водки погибло столько талантливых людей… Чем талантливей, тем быстрее. Если хотите узнать все про наше исподнее, читайте «Дневник» Нагибина. Там пофамильно. Любой пьяница найдет вам кучу объяснений. Снять перегрузку, начать с бутылки новую жизнь. Или просто, чтобы сблизиться с человеком, который тебе интересен и нужен. Вот налижусь с ним до положения риз, выпотрошу и запишу. Причина может быть какой угодно. Затосковалось, понимаешь. Рассказ не печатают. И вообще, ты — говно собачье. Господи, мало ли всяких причин.

Я как-то плохо представляю себе Пушкина, который идет шатаясь по Невскому. И наоборот. Среди ленинградских писателей не качался, кажется, только один Даниил Гранин. Большинство пили так, что лучше об этом помолчать. Меня, во всяком случае, забирали в милицию раза три.

— В милиции, в очередях, были ли случаи, когда вы били себя в грудь: «Я — тот самый Конецкий!»

— Нет. Могу вам категорически сказать — никогда. Была смешная история. Появился как-то в квартире один тип. Сказал, что хочет писать киносценарий о сестре моей мамы — балерины дягилевского балета. Поговорили. Ушел. Хватился — нет писательского удостоверения. Через полгода звонок из Киева: «Виктор Викторович? Как вам не стыдно! Я старый писатель, так вас уважал, а вы взяли у меня четыреста рублей и исчезли». Так продолжалось года два. Звонили из разных уголков России: «Верни деньги, Конецкий!» Однажды звонит Елена Соловей, такая актриса, сейчас, кажется, эмигрировала. Этот тип к ней явился. Пишу-де сценарий, хочу сделать вас главной героиней, а сейчас иду на прием во французское консульство, дайте несколько сотен. Она денег не дала, а пошла к режиссеру Игорю Владимирову, который меня хорошо знает. Говорит ему: был Конецкий, но какой-то уж очень странный… И вскорости мой двойник погорел. В переходе на Невском подошел к капитану 3-го ранга: «Я — Конецкий, дай сотнягу, по-морскому прошу, опохмелиться не на что». Тот: «Ну как же! Конецкому не помочь! Конечно! Приходи завтра на Исаакиевскую площадь в гидрографию». Назавтра гада связали. Дали три года. Так он мне еще из зоны, перед освобождением писал: «Хочу начать новую, прекрасную жизнь, помогите материально!» Мало того, домой явился. Его спасло, что жена дома была, бросилась, не дошло дело до рукоприкладства.