Смех под штыком

Петренко на дубе сидел, в бинокль за боем наблюдал. Белые сыпнули по нем из люисса, пуля не задела, а дубовым мусором от коры засыпало глаза — свалился. Потом снова поднялся, видит — проиграно все: третья, непобедимая, говорит — на сегодня довольно, патронов нет, мало прихватили с собой. А белые, человек 25 с люиссом, начали заходить в тыл Петренко. Тут уж ясно стало: ничего больше не высидишь — отступили, прихватив с собой двух раненых и одного убитого из роты Кубрака, видно, они-то и выдержали весь бой.

Разошлись зеленые по трем направлениям, а Петренко с 25 непобедимыми орлами третьей роты и со штабом двинулся в Дефановку доложить Хмурому о результатах боя.

А вы что думаете, Хмурый будет вам размениваться на мелочи? Подвергать свою драгоценную значимость и все революционное движение на Северном Кавказе риску? Ведь кубанские подпольники почти все в тюрьме сидят. Кто же заменит новоявленного вождя, если с ним грех случится?

Снова говорит Хмурый:

— Войска генерала Филимонова лезут в горы. Сопротивление бесполезно. Нужно итти в милую, прекрасную, гостеприимную Грузию, где цветут зимой розы, где все поет в сладостной неге. Нужно создать новый комитет. Нас осталось трое: я, конечно, ты, Витя, и ты, Гриша. Мы можем себя выбрать, выражаясь в шутку. Комитет мы перенесем во Владикавказ… Что?.. Далеко?.. Семьсот верст поездом с двумя пересадками? — пустое. Было бы желание работать. Знаете — неудобно два комитета, Кубанский и наш, Краевой, держать в одном городе, а нам предстоят дела мировой важности.

Петренко сиротливо осторожно спрашивает:

— Ну, а мы как?

— Я же сказал: в Грузию. Я вам напишу. Пока с вами останется Гриша.

Он поднялся и твердо произнес:

— Завтра я ухожу. Потрудитесь приготовить проводника и вообще все, что полагается. — Тряхнул длинными, откинутыми назад волосами, воротничек, манжеты поправил и вышел прогуляться, заложив руки за спину.

Вести шли одна хуже другой. Пришел Петренко в Левую щель, а там сообщают: в Пшаде белые. Посылает в пшадскую шестую роту связь — оттуда доносят: сдались вместе с командирами.

Тут прискакал верхом на клячонке Жмудь: бежал из пятой группы. Назвался начальником штаба ее, присланным за помощью, сказал, что пятая уже два дня отбивается от белых, и, если немедленно, сию же минуту, не помочь ей — она погибла. Сказал — и исчез. Кто такой? Что такое?

Кое-кто его знал — верно: Жмудь. Сейчас же послали Кубрака: «Твои цементники храбрые, им везде первая дорога — иди отбивай Пшаду, прорывайся к пятой. Может, и самим придется туда удирать».

Ушел Кубрак со своей ротой, еще страшней стало. Придет ночь — и чудится «Ночь на Лысой горе»: справляют дикую, кошачью свадьбу шакалы, поют о гибели полки, кишит черная бездна невидимыми змеями…

Дрожит кучка повстанцев, дерзнувшая выступать, побеждать, когда белые идут к Москве. Забились зеленые, в трущобу Левой щели, ждут гибели.

Из Шапсугской донесение, что через Шабановский перевал идут белые с горными орудиями, все хутора по пути жгут, расправляются с семьями зеленых.

Со всех сторон эхом перекатывались по ущельям взрывы снарядов, трескотня пулеметов, ружейной беспорядочной стрельбы.

В Шабановке белые согнали скот на улицу, не позволяя его кормить, поить — и скот поднял такой жалобный рев, что жители заметались в отчаянии. Старики сами разыскивали сыновей, падали перед ними на колени и умоляли их сдаваться.

Не выдержали зеленые: пример Постовалова, который пассажиров обирает, пример пшадцев, мирно живущих по хатам, заразой проникает в мозг. Но как сдаваться после того, что было, после боев? Стоит ли рисковать своей головой? Не для того ли есть головы командиров? Они начинали — им и отвечать, а мы ни при чем, — мы темные люди. Змеей ползут разговоры: сдаваться, выдавать… Избегают смотреть в глаза командирам: в жертву идолу их метят.

Снова поднимался ночами Петренко на гору Афипс, как глубокой осенью, когда бушевал норд-ост, и тоска по действию, по своим терзала его. Тогда чудились ему выстрелы, взрывы снарядов, он чутко прислушивался, старался обмануть себя, уверить, что фронт близок!..

Но теперь… Поднимался на гору, становился лицом к северу, С тоской всматривался во мрак ночи. Вокруг ухали взрывы, но не радовали они его. Вокруг полыхали пожарища, угрожая, подкатываясь все ближе, все ближе, видны тени бегающих в огне людей… Но это — обман зрения.

А пожарища все близятся, готовые сожрать его. Сознает Петренко, что он — первая жертва, которую бросят в пасть зверя, чтобы умилостивить его. И тоска — уже не по действию, тоска — по жизни, по разбитым надеждам, одиночество среди сотен товарищей…

У Кубрака было триста бойцов, занял прекрасную позицию на горе у хутора Облиго. Послал разведку на Пшаду — та доносит: 20 000, корпус Кутепова наступает. Зеленые поверили.

Кубрак доносит Петренко: «Броневики, артиллерия, войска прибывают». Тот отвечает: «Прими меры к отступлению».

Трижды доносил Кубрак, предупредил, чтоб убирались из Левой щели.

Выступили белые. Проводники у них — пшадские кулаки, все тропинки, все позиции знают. Идут ночью, смело; пускают красные ракеты.

Прошли мимо засады зеленых. Как-то вышло, что те не могли или не решились нападать на них, и направились белые в самое гнездо зеленых, в Левую щель.

Но те уж убрались оттуда, увезли все, что можно, и белым оставалось жечь хаты, ковырять штыками стены, вымещать на этих хатах всю неизлитую злобу на эту ненавистную Левую щель. Отыскали неподалеку детей Петренко; их не закололи, их взяли заложниками в Туапсе, чтобы отец присмирел.

Растаяла левощельская армия. Ни одного боя не приняла.

— В Грузию! Сам Хмурый приказывает в Грузию!

— Постановление: оставаться! Горчаков, Узленко, Сокол — все командиры за то, чтоб оставаться.

— Пошли под такую!.. У вас — хозяйства, вам семьи свои охранять надо, а мы что: сторожами для вас будем? Вам жратвы баба принесет, у лысогорцев — стада овец, горы картошки, а нам что жевать, когда зима придет?

— Уходить! — кричит бывший иеромонах Амвросий, перелицованный Зелимханом в политического вождя зеленых. Он ведет предательскую игру. На обоих собраниях соглашался оставаться, а теперь мутит: — В Грузию! Зима придет с голоду подохнете!

Вокруг него стадом жмутся растерявшиеся. Их клянут, над ними издеваются:

— Трусы! Предатели!

Те тоже кричат, возмущаются:

— До каких пор будем страдать? Что будем делать зимой?

Крики, галдеж, ненависть, готовая прорваться в рукопашной схватке.

Узленко, бородатый, до хрипоты кричит:

— Не ходите! Погибните дорогой! 250 верст до Грузии, а пойди по горам — 350 будет. Кто вас накормит на хребтах гор? Куда идете? Давно ли с грузинами дрались? Подождите немного: из Ростова помощь идет, подпольники едут! Пятнадцать красных офицеров из Советской России едут!

— Оставаться! — кричат легионеры. — Мы все горы разворочаем, пятьдесят лет воевать будем — не сдадимся.

Горчаков тоже перекричать старается:

— Мы завтра же пойдем в налет! Завтра же покажем, что мы еще живем! На Кубань пойдем! Белый хлеб, сало, молоко лопать будем! Чего испугались?

А бывший иеромонах свое гнет:

— Что вы слушаете их? Они хотят додержать нас до зимы, чтобы мы с голоду подохли! Надо уходить пока тепло! Никого, ребята, не слушай! Пошли в Грузию! Сам Хмурый приказывает!

Тут загалдели уходящие, и видит Узленко — пропадает все дело. Вскипел бешеным гневом, хватил винтовку наперевес — и сразмаху всадил штык в благочинного… Тот и обвис… часто, часто заморгал, слезы потекли по свернутому на бок лицу…

— Что? Наших бить? Бей их! Коли!

Легионеры — в самую гущу:

— Ша! Видите? — жив. Подмышкой прошел штык… Не будет мутить.

В стороне же, на все согласные, решения ждут, перешучиваются, чечетку отбивают:

— Ха! ца-ца… Ха! ца-ца…