Кружилиха

«Не дождалась девяти! — подумал он с торжеством, бросаясь отворять. Пришла раньше. Ах, умница!..»

Он открыл дверь…

— Боже мой!

Маленькая черная фигурка с вызывающе закинутой головой стояла в слабо освещенном коридоре.

— Вы здесь?

— Принимаете гостей? — спросил главный конструктор, входя в переднюю.

Его длинная шея была обмотана шарфом до ушей, шапка-ушанка подвязана под подбородком тесемочками. Из котиковой оторочки шапки торчало сухое, чистенькое, ехидное личико, порозовевшее на морозе.

— Вышел наугад, вижу — у вас свет. Дай, думаю, зайду.

Он поставил в угол палку и долго разматывал шарф, задрав подбородок и поматывая головой.

— Вижу свет — ну, думаю, дома! И зашел. На огонек.

Кто мог подумать, что старик способен на такие шалости…

— Владимир Ипполитович, — сказал Листопад, обрадованный, тронутый, заинтересованный, — как же я не знал, что вы здесь? Как же мне ничего не сказали?..

— А очень просто: я запретил им говорить. Они меня слушаются, по старой памяти. Я хотел сделать вам сюрприз. Ведь сюрприз?

— Сюрприз, — рассмеялся Листопад.

— Я так и знал, что для вас это будет сюрприз, — с удовольствием сказал главный конструктор, входя в комнату и потирая ручки. — У вас угощение приготовлено, вы ждете кого-то. Я вам помешал.

Листопад придвинул мягкое кресло к столу.

— Усаживайтесь, Владимир Ипполитович. Вы мне не можете помешать. Ведь я вас ждал! Одну минуту только, простите.

Он вызвал столовую и сказал, чтобы прислали ужин на трех человек. Да, заказано на две персоны, совершенно верно, а пришлите на три. Да, сейчас. В термосе и чтобы все как следует.

— А пока, Владимир Ипполитович, выпьем — за что? За пятилетний план нашего завода. Пьем?

— За пятилетний план нашего завода, — повторил главный конструктор, отхлебнул и усмехнулся: — Сладкое вино. Дамское.

И Листопад усмехнулся, немного смутившись:

— Дамское.

— Она другого не пьет?

— По-видимому.

— Я тоже.

Холодным взглядом главный конструктор окинул комнату. Должно быть, он думает: «В этой самой комнате ты был с другой. Голубок, не прошло и года, как ты отвез ее на кладбище, — вот сроки твоей любви и твоего горя».

— Мертвый в гробе мирно спи, жизнью пользуйся живущий, — сухо и отчетливо сказал главный конструктор, глядя в рюмку, как будто в ней он прочитал эти грубые и благодатные слова. Медленно выпил вино, надел очки, достал из внутреннего кармана объемистый блокнот. — Так вот, Александр Игнатьевич: что касается нашего завода, я позволю себе, если вы не возражаете, занять ваше внимание некоторыми замечаниями, прожектами, расчетами…

Нонна пришла к десяти. Листопад встретил ее восторженным возгласом:

— Нонна Сергеевна, вы представить себе не можете, кто у меня!

Она остановилась: у него есть кто-то?..

— Вот вы увидите! Ни за что не догадаетесь!

Приняв высокомерный вид, она переступила порог и увидела главного конструктора.

Он поднялся ей навстречу с бодростью, какой у него не было до поездки на юг:

— Нонна Сергеевна, я рад вас видеть.

Может быть, это было сказано с ехидством, а может быть, и от всей души, не в этом дело. Дело в том, что там, куда она шла, оказался третий человек, и присутствие этого третьего человека разбило все.

— Владимир Ипполитович, ну, разумеется, как я могла догадаться!.. Как вы себя чувствуете?

Он что-то отвечает. Она слушает и ничего не слышит.

— Надолго в наши края?

Он переглядывается с Листопадом, оба улыбаются, как дети.

— Не знаю, не знаю, не предрешаю ничего. Это там решат, — он показывает на потолок…

Каким-то образом перед нею оказывается рюмка с вином. Она машинально отпивает глоток. Вино горькое, как хина.

Что-то спрашивает у нее главный конструктор. О работе отдела. Кажется, она ответила связно…

— Да, а что с проектом Чекалдина? — спрашивает он у Листопада. Помню, это было не без таланта… Продвинут проект?

— Как же, включен в план, работы первой очереди будут закончены в сорок шестом году…

Это Листопад говорит. Он с увлечением рассказывает, как проект Чекалдина обсуждался на технической конференции и как исполнители настаивали на удлинении сроков работ, а они с Рябухиным поддержали Чекалдина, — боже, до чего он длинно рассказывает… Бьют часы. Звонят, входят, вносят какие-то тарелки, отвратительно пахнет едой… И разговоры, разговоры… Никогда не предполагала, что главный конструктор способен так разболтаться… И она говорит что-то и что-то ест через силу, чтобы не заметили, как она разбита вся.

Опять пробили часы. Нонна встала.

— Вы что, уходите? — взметнулся Листопад.

— Да, — сказала она. У него было такое лицо, что ей стало жаль его; она утомленно улыбнулась ему. Простившись с главным конструктором, вышла в переднюю, Листопад — за нею, в полной растерянности: он надеялся, что она дождется ухода главного конструктора…

— Я приду завтра, — сказала она тоном, каким говорят с детьми.

— Не уходи! — сказал он. — Он скоро уйдет.

— Я приду завтра, милый, — повторила она. — Мы сговоримся по телефону.

— Завтра у меня доклад, — сказал он.

— Ну, что же делать, значит, послезавтра, — сказала она тем же тоном.

Она чувствовала себя больной и не могла тут оставаться.

— По крайней мере подожди: я вызову машину.

— Нет, нет! — сказала она. — Я пройдусь пешком, я люблю ходить, мне нужно еще зайти в заводоуправление…

Ей не нужно было заходить в заводоуправление, ей хотелось пройтись одной, чтобы собраться с мыслями, а то в ней все рассыпалось…

Надевая на нее пальто, он обнял ее и спросил:

— Так послезавтра?

— Да, да!

Она спускалась, держась за перила и нащупывая ногой ступени.

Открыла тяжелую дверь на улицу — ей в лицо бросилась метель, широкое крыльцо было завалено снегом. Она пошла, не замечая метели.

Она очень медленно шла. Трудно идти, когда под легким, еще не обмятым снегом — мерзлая, в рытвинах, земля. Ей очень мешали высокие каблуки.

Иногда она чувствовала страшную усталость. То вдруг засыпала на ходу и, очнувшись, не сразу понимала, где она и что с ней.

«Я просто больна, — вдруг догадалась она. — Просто у меня жар. Простуда…»

Больше всего на свете ей сейчас хотелось прийти домой и лечь. Где попало лечь, хоть на полу.

Неподалеку от дома, у подъема на горку, ей показалось, что она сейчас упадет. Она собрала силы, поднялась по деревянной лесенке, заваленной снегом, дошла до своей двери и позвонила Веденеевым — один раз: она не могла доставать ключи и отпирать все хитроумные веденеевские замки…

Когда Мариамна отворила, Нонна сказала: «Я больна» — и опустилась в снег.

Она лежала с закрытыми глазами, голова у нее горела, а в спине было такое ощущение, словно ее посыпают снегом: очень холодно и щекотно. Один раз она не выдержала и, открыв глаза, с негодованием сказала Мариамне: «Пожалуйста, перестаньте посыпать меня снегом!» Мариамна не ответила и укрыла ее поверх одеяла чем-то большим, тяжелым, и Нонна вдруг сразу уснула, будто провалилась в потемки. Когда проснулась, около кровати сидел Иван Антоныч, доктор.

— Вы что ж это, мадам? — сказал он, держа Нонну за руку. — Людей пугать вздумали. Придется вас в больницу.

— Не надо, — сказала Мариамна. — Незачем.

— То есть как, мадам, незачем? — спросил доктор.

— Знаю, была, — отвечала Мариамна. — Скребут полы с утра до ночи, а позовешь зачем — подойти некому. Пускай тут лежит.

Нонна никогда не лежала в больнице, но ей вдруг представилось, что там невыносимо скучно, одиноко, печально. Она сказала слабым голосом:

— Не хочу в больницу! — И заплакала, и Мариамна фартуком утерла ее мокрые щеки.

— Ах, медам, медам, — сказал доктор, — морока мне с вами, будьте вы неладны.

Он сел к столу писать рецепт, и Нонна не слышала, что он дальше говорил и когда ушел.

Еще два раза она просыпалась. Один раз оттого, что за дверью разговаривали два голоса: голос Мариамны и голос Кости. Мариамна называла лекарство неправильно, а Костя не понимал и переспрашивал, и они вдвоем на все лады уродовали незнакомое слово.