Повести и рассказы

Фоме, когда Митька произнес это слово, «кулаками», показалось, будто пол под ним закачался, и надо стоять, не шевелиться, иначе упадешь, и как все онемело в нем: и захочешь пошевелиться — не пошевелишься. Он стоял, смотрел перепуганно на Митьку и ничего не мог придумать в свое оправдание.

— Ну, Галечников, что молчишь? — спросила пионервожатая, с красным шелковым галстуком на белой блузке и уложенной в корону косой на голове.

Она окончила школу два года назад, являлась до того председателем совета дружины, и Фоме запомнился залитый талой водой мартовской ростепели школьный двор и то, как, рапортуя директору школы, что пионерская дружина на траурный митинг по поводу смерти товарища Сталина построена, она плакала и свободной от салюта рукой отирала с лица слезы.

Надо, наверное, было сказать, что он и понятия не имел о своих родственниках, знал, что умерли — вот и все, но голова у Фомы от страха ничего не соображала, и он сказал, совсем не то, будто бы признающее его вину сказал, кающееся:

— А при чем бабкины братья здесь. У Павлика Морозова тоже вон отец кулаком был…

— Павлика Морозова не трогай, — строго оборвала его пионервожатая. — Он за себя ответил. Что ты нам ответить можешь?

— Сын за отца не ответчик, — тупо произнес Фома откуда-то знаемую им фразу — опять совсем не то, что следовало бы.

— Правильно, не ответчик, — подхватила пионервожатая. — Тем более за прадеда. Но ты, как сейчас уже ясно, скрыл. И вот за то, что скрыл — за это отвечаешь.

Их было одиннадцать человек, подавших заявления, совет дружины не пропустил одного Фому.

Фома подкараулил Митьку по дороге в деревню, там, где проселок нырял в лес, — хоронясь до поры за мощными, лохматыми лапами приграничной ели. Митька обычно ходил в компании с одноклассником Ленькой Заикой, но совет дружины был после уроков, и Ленька ушел домой, не дождавшись его.

Фома выскочил на Митьку — Митька не успел ни побежать, ни палку какую-схватить, и они покатились. Силы у них были равные, но в Фоме ключом била ярость, и Митька не смог сопротивляться, через минуту Фома сидел на Митьке, завернув ему за спину руку, уткнув лицом в расквашенную, чавкающую дорогу, и спрашивал, задыхаясь:

— Ты что, гад? Откуда ты взял, гад? А, гад? Ты что оговариваешь, гад?!

— Ма-амка сказала… — проблеял из грязи, с напряжением вытягивая голову вверх, Митька.

— Мамка твоя, паскуда, скажет завтра, что в капусте тебя нашла, ты тоже, гад, поверишь?!

— Да ну правда, че, — тянулся головой из грязи Митька. — Спроси у бабки. Она у нас жила — я еще и тогда знал, забыл только после…

— Мамка напомнила?

— Ой, отпусти руку!.. — заверещал Митька — видно, Фома, спрашивая, нечаянно заломил ее сильнее, — и Фома в ответ ткнул его лицом в грязь и повозил по ней.

— На, гад, чтоб навсегда запомнил! А пожалуешься кому — свету не взвидишь.

Он встал с Митьки, тот вскочил, с черным, с текущими по нему струйками воды лицом, выскочил на дерн и бросил оттуда в Фому зажавшийся в руке шмат грязи:

— Кулак! Сволочь с обрезом! Враг народа!

Фома дернулся к нему, и Митька, утираясь на ходу рукавом, рванул в лес.

Весь оставшийся день Фома слонялся по двору, ничего не делая, не в силах ничем занять себя, и, только бабка вернулась с поля, ступила в дом, не успела еще снять сапог, спросил, выходя к ней из избы:

— Это что, правда, да, что отец твой и братовья кулаки были?

Бабке пошел шестьдесят третий, она крепко уставала от работы, особо если все в наклон да в наклон, и сейчас, услышав его, только подумала утомленно: «Донесли».

— Кулаки не кулаки, а раскулачили их, так, — сказала она.

— А почто ты утаила от меня? Почто я не знал, как дурак?

— Так а что проку в том? Больше бы тебя стало, знал бы?

— Меня в комсомол из-за того не приняли, ясно? — закричал Фома. — Всех пропустили, меня одного нет, как дурак я стоял!..

«Ох-ти, моченьки, — горестно плеснулось в бабке, — ох-ти, моченьки… достали».

— А привыкай, — сказала она, сидя на чурбаке в углу и все не снимая сапог. — Жизнь-то, она с пряником реже, чаще с поленом. Так оно в жизни. Непочто тебе было от меня узнавать…

— А не от тебя — так вот как! — ненавидя бабку, снова закричал Фома. — Теперь кулаком меня звать будут!..

Он говорил Митьке Борову, тыча его в проселочную грязь, что, если что, невзвидит Митька свету, но невзвидел он сам. То один, то другой подходили к нему ребята, спрашивали: «А правда? Что, в самом деле?» — и не драться же было со всеми. Ему стало казаться, что вокруг только и говорят об одном и, только он отвернется, тычут в него пальцем: «А у него…»

Подступали выпускные экзамены, удержать себя до них, получить свидетельство, а там… Ему все больше думалось о городе, о том, чтобы уехать в него, раствориться в нем, где никто не будет знать о его кулацкой родне, никто не будет тыкать в спину пальцем… рассказы бабки о городской жизни, о заводе, о сменах, тихо тлевшие б нем и все больше, казалось, со временем остывавшие, вдруг как ожили, загорелись, полыхнули, и такой сладостной она помнилась, городская жизнь: окунешься в нее, исчезнешь в ней…

Фома вышел не строптивым каким, не буйного какого, безудержного нрава пареньком, но материнская покорность ветру судьбы, куда бы он ни влек, соединилась в нем с доставшимся ему от отца чувством уважения к себе, и, решивши для себя уйти из деревни, не уйти он уже не мог.

Метрика о рождении была при нем, никаких ему справок от колхоза, никаких выписок ни из каких книг, — ничто ему не мешало.

Бабка плакала, молила его никуда не уезжать, потерпеть немного, она старая, скоро помрет, вот тогда уж, а пока пожил бы с ней, простил старуху, да она же как лучше думала, а и кому сейчас какое дело, кто у кого кулаком был, председатель вон не когда-нибудь, а в сорок восьмом еще не побоялся… но нет, не могла уже бабка удержать Фому.

Он сдал экзамены, получил свидетельство и, не погуляв на выпускном вечере, через день уехал. Бабка рассказывала ему про родной его город, и его тянуло только туда и никуда больше; были города поближе, он поехал в него.

В ремесленном училище при заводе, в поселке которого Фома родился и жил до семи почти лет, как раз шел прием документов, кто приезжие — давали общежитие, прямо даже сейчас, вселяйся и живи, надо только будет летом помогать в ремонтных работах, все выходило удачнее удачного, лучше, чем надеялся. Фома подал документы, вселился в комнату на шесть человек — и после перерыва в семь лет снова сделался городским жителем.

— Галош! — позвали Фому.

Он вздрогнул и остановился. Оказывается, прозвище, которым не окликали семь лет, жило в нем, сидело тихохонько, не подавая о себе никаких знаков, он и забыл о нем, а оно о себе помнило — и тут же отозвалось.

— Ну, точно! Галош! — разводя руками, отделился от коридорной стены взрослый совсем, лет восемнадцати парень, и Фома тоже узнал его: Вадька Боец. Вот ведь, а: семь лет минуло, вроде много, вроде должно забыться было лицо, а на-ка, вспомнилось в одно мгновение. — А я гляжу — кто? Да это Галош! — радостно говорил Вадька, подходя к Фоме и хлопая его по плечу. — Здорово! Объявился! В ремеслухе, что ли, учишься?

— Здорово, Боец, ага! — ответно обрадовавшись ему, сказал Фома. Приятно было на виду у ребят своей группы стоять так и разговаривать со взрослым парнем. — В ремеслухе, ага. А ты чего, тоже?

— Даешь! — присвистнул Боец. — У меня третий разряд уже, скоро два года, как на заводе. Я тут у вас одного увидеть хотел. Серегу Патефона такого, знаешь?

— Гаврилкина, ли че ли? — спросил Фома.

Вадька захохотал.

— Ну, Галош! Ну, ты совсем деревней стал. «Ли че ли…» Так с бабкой и жил там все время?

— Ну, — смурнея, сказал Фома. Вот тебе и поговорил на виду у всех. Сейчас Вадька впаяет еще что-нибудь…

— А сейчас как, в общаге или с матушкой?

— С какой матушкой?

— С какой! У тебя их что, десять?