Юность, 1974-8

— Смотри внимательнее, — предупредил его Скворень, — в обе гляделки смотри… Сливай!..

Так, за четыре ноябрьских праздничных дня прошлого года была ликвидирована тяжелейшая авария в кислородно-конверторном цехе Новолипецкого металлургического завода. И сделали это три комсомольца и коммунист, три конверторщика и цеховой мастер…

Казалось, ничего не изменилось за эти четыре дня — и сосны у цеховых ворот остались теми же, и корпуса завода, и агломерационная фабрика дымила все такой же густой охрой, и коксохим; все так же окутаны снежным паром домны, все так же привычно решетят небо строящиеся корпуса второго кислородно-конверторного цеха… И флаги праздничные те же, краснеют, как птицы-снегири… Только снега стало чуть больше. Но это заметно лишь свежему глазу…

Они шли вчетвером к проходной, шеренгой, шатаясь от усталости, с темными лицами. Встречавшиеся по дороге рабочие уступали им дорогу, улыбались, здоровались — четверка молча отвечала кивками. Бородатый, похожий на деда-мороза, охранник козырнул ладонью-лопатой, закрыв ею все лицо, прогромыхал по-старшински густо:

— Народ собрался Встречают вас… Сродственники! — И потыкал пальцем в пространство, показывая на заводоуправление: — Там!..

Вдруг рядом с Костей оказался Иван Брызгалов, проговорил что-то, держась пальцами за горло, но Костя не услыша его; тогда Брызгалов подковылял к мастеру, протянул руку. Быстро заработали его губы.

— Твоя взяла, — сказал он. — Молодцы вы! Дай пять! — Он держал перед собой ладонь как пистолет.

Скворень ему руки не подал…

— Раздевайся и в душ! Грязи на тебе — пуд, — сказала Клавдия Клрьяновна. — Герой-

Костя прошлепал босиком в ванную, включил воду, залез под теплую струю и долго плескался там в состоянии сладкой полудремы.

— Сын, обедать! — несколько раз прокричала ему с кухни мать.

Мать встретила Костю нарядная, сияющая. У него даже под лопатками захолодило — такой торжественной была мать… А лицо… С лицом нелады — с горчиной, припечаленное. Морщины — от носа к уголкам рта, делающие лицо жестким и старым, складки иа лбу, припухлости под глазами… что с ней, с матерью?

Клавдия Кирьяновна вынула из кармана жакета красную коробочку.

— Вот. — Она раскрыла коробочку. — Это орден. Им посмертно был награжден твой отец. Раньше я хранила его пуще собственных глаз. А теперь… Теперь тебе его хранить… Ты, как говорят любители казенного языка, достоин этого ордена.

Костя взял в руки отцовский орден. Боевое Красное Знамя. Он только одип раз видел его, когда заплаканная мать пришла из облисполкома, где ей вручили эту коробочку.

Костя долго держал его в руках — металл уже чуть поблек от времени, эмаль же была как новенькая, парадная.

— Спасибо, ма, — сказал Костя.

— Ну, а теперь обедать… Все ли на столе? — спросила мать, проверяя стол. — Так и есть, забыла! Самое главное забыла… Хлеб и рябиновую настойку. Мы с тобой сейчас по двадцать капель имеем право выпить. Праздник ведь.

— Мам, я не окосею? — сказал Костя и подумал: «Что за слово «окосею»? Мать сейчас обругает».

— Ясное дело, окосеешь, — с серьезным лицом подтвердила Клавдия Кирьяновна. — Пообедаешь и сразу спать! Завтра тебе в утреннюю смену.

Когда она вернулась из кухни с тарелкой хлеба в одной руке и настойкой в другой, Костя уже спал, положив голову на край стола. Губы его раскрылись, они были пухлыми, как у школяра, детскими. Он совсем еще был ребенком, ее сын Костя Гундорев. Комсомолец Костя Гундорев.

Анатолию Алексину— 50 лет

Дружеский шарж Н. ЛИСОГОРСКОГО.

Как «Говорит седьмой этаж»:

Алексин? Анатолий? — Наш!

Милее детям его книжки,

Чем взрослым дядям их сберкнижки!

В метро, в саду, на перекрестке

Взахлеб читают их подростки,

Читают бабушки и мамы,

Читают юноши с усами.

А он, наш друг и верный автор,

Таланту своему под стать,

«Позавчера и послезавтра»

Писал и будет их писать.

Разговор всерьёз

Дорогие друзья!

Вот видите, как получается: не успел я написать двух слов, как сразу же возникают проблемы. Потому что я слышу, как эти обычные слова приветствия у кого-то уже вызывают возмущение: хороши друзья! Нечего сказать! Зарешеченные!

И действительно, ведь ничего не скажешь — зарешеченные.

Отсюда следует первый вывод: береги честь смолоду, чтобы не потерять право на человеческое обращение и человеческий разговор. Какова слава, такова и честь.

Но мне хочется перешагнуть через это предубеждение и поговорить именно по-человечески и по-крупному, так же, как по-крупному ставите и вы свои вопросы. И за это прежде всего мне хочется сказать вам спасибо — за письмо, за доверие, за откровенность, за поиски. И особенно меня радует, что это письмо и эти поиски идут не от одиночки — это не новость, — а от целой группы, большой группы задумавшихся над своею жизнью ребят, за которыми, я уверен, стоят и другие, такие же.

Вас сорок три, письмо подписали шестнадцать. Больше 30 процентов — неплохо, но и не сказать, чтобы очень хорошо. Но я уверен, что к этим тридцати процентам, подумав, присоединятся еше тридцать — это уже будет если не отлично, то хорошо.

Вопросы, которые возникают в связи с вашим письмом, очень непростые, но разбираться в них нужно. Итак, будем разбираться.

Начнем с вашего первого признания: «Теперь, находясь в колонии, начинаем сознавать, что на свободе вели неправильный образ жизни». Очень важное признание: «Теперь, находясь в колонии…» Почему? Как это вяжется с вашими же словами, что учителя и воспитатели туманят вам головы? А почему же вы «начинаете сознавать»? Вопреки им? Или в какой-то степени и благодаря им? В какой степени? И вообще интересно было бы и очень важно, для всего общества нашего важно выяснить самый процесс, внутреннюю механику этого осознания, равно как, кстати сказать, и обратную «механику» заблуждения — две стороны одного и того же явления