Избранное в двух томах. Том I

Федор Федорович почти сразу завел разговор обо мне. Начал он его издалека:

— Вот давно уже гляжу я на вас и думаю: жены у вас фактически вроде бы и не имеется — который год вы врозь. Я поначалу думал, явится она к вам, супруга ваша, в конце концов не может быть, чтобы не приехала. Ан нет… — Федор Федорович помолчал. — Я вот уже двадцать четыре года служу, из них здесь девятый год. Знаю, бывает это в нашей офицерской жизни: ездит жена за мужем по всем гарнизонам, тянется, как нитка за иголкой, но не у всякой нитки на всю жизнь прочности хватает. Случается, и рвется… А иголка без нитки — что ж она! Уже и не иголка в полном смысле… На себе испытал, каково так-то.

Мы уже давно делились с Федором Федоровичем многим, и я в общих чертах знал его грустную историю. Она чем-то напоминала мою: когда-то его жена, после рождения дочки, уехала с нею к своим родителям и больше не вернулась — не захотела скитаться по временным гарнизонным квартирам. Много лет они продолжали числиться мужем и женой, хотя уже давно стали чужими друг другу. А потом, когда жена Федора Федоровича сошлась с другим, они оформили развод, и дочка росла при отчиме, навещая отца только во время каникул.

В том вечернем разговоре Федор Федорович вновь вспомнил о былом.

— Я ведь тоже имел возможность, как и моя супружница бывшая, новое счастье найти. Была на примете женщина, и очень даже хорошая, — признался Федор Федорович. — Да вот не решался на развод подать, хотя фактически к тому времени мы с моей благоверной уж сколько лет как разошлись.

— Почему же не решались-то?

— Был у меня в ту пору начальник, подполковник Егерьев. Строжайших правил был человек. Узнал он, что разводиться собираюсь, вызвал меня и сказал: «Мне до вашей личной жизни дела нет. Живите, с кем хотите и как хотите. Но предупреждаю: чтоб никаких поводов для разговоров о разводах и прочих аморальных явлениях!» Струсил я, грешный человек. Вот так и остался…

А потом Федор Федорович спросил напрямую:

— Как у вас дальше-то с Еленой Владимировной сложится?

Я сначала смутился. А потом откровенно признался Федору Федоровичу во всем и даже спросил, как бы он поступил на моем месте.

Но кто может дать верный совет в таких делах?

Единственное, что он мне посоветовал — не затевать переселения.

— Начнете — это сразу любопытство вызовет: а почему замполит квартиру срочно меняет?

Да я и сам уже пришел к такому же мнению. И в конце концов главное не в том, чтобы сохранить мои отношения с Леной в тайне, а в том, чтобы решить их правильно, если уж я забочусь о своем авторитете. А притворяться перед всеми, делать вид, что ничего особенного с тобой не происходит, противно! Ведь я же учу людей искренности, прямоте. И от самого себя требовать всего этого должен по самой полной нравственной норме.

Я объяснил Лене, что перемена квартир — не решение вопроса, и она, хотя и не сразу, согласилась со мной.

Так мы и остались с Леной под одной крышей. Но теперь мы виделись с нею все реже. Мне казалось, что она начинает избегать меня. Что-то все более мешало мне запросто, как бывало еще недавно, заглянуть к ней в комнату, посидеть, поговорить по душам…

Пришла весна. Неторопливая, северная весна. На заливе, сколько видно до горизонта, продолжал лежать лед, и стояли еще холода. Но уже кончилась полярная ночь, и показавшееся после долгой зимней отлучки солнце медленно, как бы еще не набрав сил, но с каждым днем все выше подымалось над горизонтом и вечерами скрывалось ненадолго, не гася дня. Над нашим военным городком в светлом небе все чаще проплывали косяки птиц, летящих с юга в родные северные места. В тундре снег постепенно серел, опадал, все больше и больше в нем голубели лужи, следы гусениц наших транспортеров наливались водой, и она стояла в них чистая-чистая, прозрачная, как весенний воздух. Как всегда весной, в те минуты, когда голова, пусть ненадолго, освобождалась от служебных забот, становилось как-то не по себе — хотелось перемен, хотелось чего-то радостного, — это весеннее чувство знакомо мне с мальчишеских лет. И, уже привычная в начале весны, особенно острой бывала грусть: о том, что годы уходят, а в жизни многое не заладилось… Я сам удивлялся, как же так получилось, что в сорок с лишним лет я, в общем-то совсем неожиданно для себя, оказался в каких-то странных холостяках, очутился как бы между двух берегов. От одного берега, того, где Рина, я оторвался, но еще тянулся канатик, связывающий меня с ним — забота о Вовке и, несмотря ни на что, не проходящая боль, почему же у нас с Риной так получилось. Другой берег — Лена, был близко, но его застилал туман сомнений, которые, я знал, мучают Лену не меньше, чем меня. Камешек горя в фундаменте счастья — это помнилось постоянно.

Теперь мы общались с Леной совсем мало, хотя и виделись ежедневно — правда, в основном мельком, в квартирном коридоре. Я тосковал по ней отчаянно, возможно, более, чем если бы мы находились вдали один от другого.

Наступил июнь, только-только стаял снег; зазеленела тундра, украсившись неяркими северными цветами. Черный гранит прибрежных скал стал черно-белым от тысяч гнездящихся на нем птиц. Но лед у берегов еще лежал, и только дальше, в стороне открытого моря, в белых ледяных полях, синели большие разводья. У Лены заканчивались занятия в школе. Она собиралась уехать в Тамбов к матери и к дочери, по которой очень соскучилась, не видав ее год. Вернется ли она на мыс Терпения? Я спросил ее об этом. «Не знаю… — ответила Лена. — Может быть, и вернусь». И эти ее слова заронили во мне искру надежды.

В эту пору, когда солнце уже не сходило с небосвода, щедро возмещая теплом и светом свое долгое зимнее отсутствие, у нас начались большие многодневные учения с длительными переходами по тундре вдоль побережья — мы отрабатывали тему отражения десантов противника. Но вот учения закончились. По пути домой я представлял себе, как вечером увижу Лену… Но, войдя в свою комнату, увидел на столе письмо Лены. Из него я узнал, что она уже уехала.

Уехала, не попрощавшись со мною… Наверное, это было бы ей тяжело. Еще не заглянув в письмо, я понял ее решение: рвать так рвать… Потом начал читать письмо. В нем была целая исповедь. Лена писала мне о постоянно жившем в ней предчувствии, что мы не сможем быть счастливы вместе, писала, что нас толкнуло друг к другу одиночество, а оно не всегда лучший советчик. «Ты не свободен для меня, не свободен! — запомнились мне слова этого письма. — Я могла бы иметь только такого, у которого в душе нет даже маленького уголка, в который я не смела бы войти». Лена утверждала, что убедилась, будто это невозможно, и поэтому считала, что лучше расстаться навсегда. «Так надо».

Так надо… Это показалось мне чудовищно неправильным, когда я прочел письмо. Как много понадобилось мне времени, чтобы понять, что она была права… Но в минуту, когда я держал ее письмо, перечитывая его вновь и вновь, мне было только нестерпимо больно, только больно, этой болью я был наполнен тогда весь.

Хотя Лена и просила не писать ей, я написал. Лена не ответила. О том, что она поступит так, она предупредила меня в том же письме. Это было жестоко. Но теперь-то я понимаю, что это была самая милосердная жестокость.

Я постарался до предела погрузиться в свои служебные дела и хлопоты, которых всегда немало было при моей должности. И это во многом помогло мне.

Прошло недолгое заполярное лето, снова задул холодный ветер с океана, нагоняя к берегу льды.

Надвигалась зима, моя третья зима в северных краях. На душе у меня было тяжеловато. Трудно жить, когда знаешь, что никто тебя не ждет дома, не с кем поделиться самым сокровенным и даже некому излить душу в письме. Трудно жить, когда ты не ощущаешь тепла рук женщины, любящей тебя и любимой тобою, и уже совсем трудно жить, не зная, есть ли вообще она, такая женщина, на свете.

В это горестное для меня время я старался как можно меньше бывать дома: там, одному в стенах моей комнаты, было особенно тоскливо. Мне было грустно видеть запертую дверь комнаты, в которой жила Лена, — после ее отъезда комната все еще оставалась незаселенной. А в нашей общей кухне на гвоздике продолжал висеть фартук Лены, забытый ею. И мне иной раз казалось — вот-вот войдет она…