Избранное в двух томах. Том I

После этого мне приходилось видеть ее не так уж часто: ее направили санинструктором в один из батальонов. Лена не занимала какого-то особенного места в моих мыслях, но я помнил о ней, помнил ее откровенный разговор со мной и грусть в ее глазах, и мне хотелось при случае все же узнать, что заставило ее так настойчиво добиваться перевода с прежнего места службы. Но не будешь ведь расспрашивать ее специально…

Как-то ночью, было это в январе, когда мы совершали маневр в обход уже окруженного нашими войсками Будапешта, я на марше шел с головным батальоном — тем самым, в котором служила Лена. Шагая вдоль обочины шоссе, я угадал впереди, в силуэте невысокого, стройного солдатика, в ладно подогнанной шинели, без оружия и с толстой сумкой на боку, ее фигуру. Я догнал Лену. Она обрадовалась, увидев меня. Мы пошли рядом разговаривая…

Ничто так не располагает к откровенности, как ночная дорога, когда идешь с однополчанином вместе, и знаешь, что впереди еще много часов пути в ночной тишине, нарушаемой лишь неторопливым звуком шагов колонны. В такие минуты, когда коротаешь ночь на ходу, если еще не вымотан маршем и не устал до такого предела, что и слово сказать трудно, всегда тянет поговорить с тем, кто идет рядом, даже если вы и не очень близки были до этого друг с другом и ненароком, по необъяснимой потребности души, можешь раскрыть ему сокровенное, как и он тебе.

Так получилось и у меня с Леной. Почти не побуждаемая моими вопросами, она рассказала, что в артиллерийском полку, где она служила, ей нравился один лейтенант, командир огневого взвода противотанковых пушек в дивизионе, где она была санинструктором. Она видела, что и он неравнодушен к ней. Они ничего не успели сказать о своих чувствах, но уже знали, что любят друг друга. Это стало понятно и другим — на фронте в каждом все видно тем, с кем служишь. Понял это и командир дивизиона, человек недобрый и хитрый, давно и безуспешно добивавшийся благосклонности Лены. Его стараниями лейтенант был переведен в другой дивизион. Все-таки он и Лена иногда виделись. Но вскоре, это случилось осенью сорок третьего в боях за Киевом, лейтенант был убит. Лена после этого словно бы потеряла себя, ей казалось, как она призналась мне, что от нее осталась только оболочка. А ее командир между тем усилил свои притязания, что в то время было для нее особенно мучительно. Она пыталась перевестись куда-нибудь в другое подразделение, но командир дивизиона этому препятствовал — он надеялся, что ему удастся добиться своего. Не оставлял он своих попыток до самого последнего времени, и это стало для Лены совершенно невыносимым. И когда уже под Секешфехерваром, в сумятице отступления, Лена потеряла своих и прибилась к нашему полку, она, чтобы избавиться от измучивших ее бесконечных домогательств командира, решила больше не возвращаться в свой дивизион.

Мы пробыли с Леной в одном полку до самого конца войны. У нас не было преднамеренных встреч, но фронтовая жизнь не раз сводила нас вместе — на походе, на привале, в бою… Мы как-то незаметно стали друзьями. Этому не мешала разница в нашем служебном положении и возрасте в десяток с лишним лет.

Однажды, ранней весной сорок пятого, в степи под Балатоном на ночном привале, завершив свои дела только к тому времени, когда все уже спали, я, уставший донельзя, подошел к омету, возле которого многие устроились на ночлег, и ткнулся в солому рядом с каким-то солдатом, с головой укрывшимся плащ-палаткой. И сразу, как это бывает, когда очень устаешь, сон намертво овладел мной.

Уже на рассвете я проснулся от ощущения, что на меня кто-то смотрит, и встретился взглядом с глазами Лены. Они были рядом с моим лицом, почти глаза в глаза. Оказывается, тот солдат под плащ-палаткой, рядом с которым я, усталый, упал в солому, была Лена!

Видимо, она, проснувшись, уже давно смотрела на меня.

Как только наши взгляды встретились, ее ресницы дрогнули, прикрылись. Она сделала вид, что спит. Но я-то уже все успел понять по ее взгляду. Ее лицо было так близко к моему, что я губами ощущал тепло ее дыхания. Ее губы, чуть подрагивающие, только притворяющиеся сонными, были доверчиво близки… Но я не сделал того небольшого, совсем небольшого движения, которое, если бы я его совершил, могло бы значить много и многое переменить в наших отношениях с Леной. Я не мог сделать этого движения, потому что далеко от меня, но всегда и везде со мной, во мне была Рина.

Ни в то утро, ни когда-либо потом, до самого конца нашей совместной службы, Лена ни видом, ни движением, ни словом не напомнила мне о том, что произошло, вернее, что могло произойти между нами в то утро. А я все время держался так, будто не произошло ровно ничего. Ни слова о том, как мы относимся друг к другу, не было сказано меж нами. Да слова и не были нужны — и без них нам было понятно самое главное. До конца нашей совместной службы мы оставались только товарищами. Но что-то осталось во мне от того утра в балатонской степи, от полного большим чувством взгляда Лены. Осталось навсегда…

Сидя с Еленой Владимировной в ее комнате в то утро, утро нашей первой встречи через столь долгие годы, мы все никак не могли наговориться, вспоминали и вспоминали — однополчан, походы, бои. Не вспомнили лишь о том утре в степи под Балатоном. Я рассказал ей все о себе, она — о себе, ведь мы потеряли друг друга из вида сразу же после войны, когда Лену вместе с другими девушками нашего полка, ожидавшими демобилизации, отправили куда-то. Лена рассказала, что после армии она вернулась в родной Тамбов, где ее ждала, не могла дождаться мать и где Лена возобновила учебу в педагогическом институте, из которого в сорок втором, проучившись только год, ушла на курсы медсестер. По окончании института Лену послали учительствовать в небольшой приволжский городок. Там была расквартирована артиллерийская часть. Жизнь есть жизнь — многие девушки в городе становились женами офицеров этого полка. Лена нравилась многим офицерам. Но все предложения отвергала — ей трудно было поверить в то, что она сможет вновь полюбить. И все же в конце концов Лена уступила настояниям упорно и долго ухаживавшего за ней бравого молодого майора, поверив, что с ним, может быть, будет счастлива.

На второй год замужества у нее родилась дочка. Как и многие жены военных, Лена кочевала с мужем из гарнизона в гарнизон, то и дело оставляя дочку на попечение своей матери — девочка и сейчас у нее. Так Лена оказалась и в Подснежном, в котором прожила без малого три года и смогла бы еще, если бы…

В том разговоре Лена очень просто, как старому другу, рассказала мне, что недавно ушла от мужа, с которым прожила тринадцать лет. Ушла потому, что дело уже давно шло к этому и единственным, что еще связывало их, оставалась только дочка, да и та была не с ними. Решение расстаться с человеком, который за годы совместной жизни так и не научился быть достаточно чутким и продолжал рассматривать ее лишь как приложение к самому себе, зрело в Лене уже несколько лет. Последним толчком послужило то, что ей стало известно: у него многолетняя тайная связь. Напрасно друзья старались как-то уладить дело, даже заставили мужа повиниться. Я удивился, когда Лена сказала мне, что, узнав о том, что муж скрывал от нее, она почувствовала не ревность, а облегчение. Она объяснила:

— Не виню его. Слишком разными мы оказались людьми, и с годами росло отчуждение. Может быть, та, другая, принесет ему настоящее счастье? Непонятно одно — зачем ему понадобилось скрывать так долго? Не терплю трусости и лжи. И как досадно, что я от него не ушла раньше. Не были бы растрачены годы. Я его жалела. А можно было, да и надо было, не жалеть…

Лена порвала с мужем решительно, в один день, и собралась тотчас же уехать в Тамбов, к матери и дочери, в Подснежном она не хотела оставаться и дня. Но когда уже начала оформлять увольнение, оказалось, что из школы нашего гарнизона внезапно выбыла учительница, и Лену уговорили до весны поработать в Чай-губе.

Той нашей первой встрече после стольких лет, встрече неожиданной для нас обоих, я сперва не придал особенного значения — ну, увиделись двое бывших однополчан, что их связывает теперь, кроме общих воспоминаний?