Двадцать минут

Разуваев вынул из кармана несколько фотографий, разложил их на коленях, рассматривая. На всех была изображена одна и та же девушка. Один снимок изображал ее в лыжном костюме, другой — в светлом платье на школьном вечере среди подруг, с третьего она смотрела, щурясь от солнца в саду.

Разуваев последние дни часто рассматривал эти фотографии, теперь он стал показывать их Клепикову, и тот кивал зевая.

— Ничего… Подходящая.

Печка тем временем загудела туго, весело. Ефремов распахнул дверцу, оттуда пахнуло жаром. Он присел рядом с Ниной, уже сбросившей шинель, и как бы ненароком положил ей руку на колено.

— Ну давай, санинструктор, двигайся ближе.

Она резко дернулась.

— Руки не распускай! — Поднялась и, обойдя Мишу, села с другой стороны. Сняла сапоги. Ноги ее в коричневых толстых чулках были очень стройные. Она повертела одной, подставляя ее к теплу, потом другой. — Чулочки у меня розовые дома остались — загляденье. Миша, одобряешь ты розовые чулки на девушках?

Все смотрели на ее ноги, и Мише было стыдно за нее. Он громко сказал:

— Слушай, а чего ты всегда свои ноги выставляешь?

Нина удивилась:

— Ноги?.. Потому что они у меня есть.

— Ну и что? У меня тоже есть ноги.

Она посмотрела на его разбитые, не по размеру попавшие большие кирзовые сапоги и фыркнула:

— Сравнил! — Потом встала и прошлась. — А пол холодный. Эй, Ефремов, нравятся тебе мои ноги? Вставай, спляшем что-нибудь: полечку или падекатр.

Ефремов уже знал, что всякая игра с Ниной кончается не в его пользу, но не удержался и подхватил вызов.

— Сплясал бы я с тобой по-другому.

— А по какому? — В голосе у нее была сама наивность.

Но Ефремов чувствовал, что дальше нельзя. Что-то в ней было такое, что не позволяло. Он встал, пытаясь как бы в шутку обнять ее.

— Иди сюда, погрею.

Сразу вдруг помрачнев, Нина ударила его по руке.

— Не торопись. Согреешься утром сам, когда танки пойдут.

И Ефремов, опомнившись, помрачнел тоже. Верно, что не время баловаться. Он постоял чуть, потом пошел к столу.

Лейтенант все сидел над картой. Это было его правилом — каждый вечер развертывать ее, стершуюся на сгибах, кое-где порванную. Не очень-то большой содержался в этом смысл, но бойцы должны были знать, что командир контролирует положение, что взвод движется через леса и горящие деревни, выполняя определенную военную задачу, а не просто так. И это его бдение над картой строго охранялось всеми.

На этот раз Ефремов нарушил. Он чуть подался вперед, нависая над столом и сидящим командиром.

— Товарищ лейтенант…

Федоров не поднимал глаз.

— Слышь, товарищ лейтенант… Может, пойдем уже, а? Особенно рассиживаться некогда — отрежут. Раз немцы в Березовке, точно, что утром пойдут танки. Пора уже на Синюхино двигать. Тут ночевать нельзя.

И, так же не поднимая взгляда, лейтенант сказал:

— Отступать не будем. Москва уже близко, и где-то рядом наши части должны быть. Позиция хорошая… Здесь примем бой.

В Варшаве, на улице Длугой, мать Юзефа Зелинского, арестованного днем в подпольной кондитерской, посмотрела на часы. Стрелки показывали два ночи. Двое сыновей ее были расстреляны гитлеровцами, теперь она поняла, что третий тоже погиб. В соседней комнате на постели умирал туберкулезный муж. Для того чтоб его поддержать, Юзик и пошел на опасную работу. Пани Зелинская, маленькая, седая, повторяла, тупо глядя перед собой: «Ну разве так можно?.. Ну разве так можно?..» Послышался стон; не совсем сознавая, что она делает, женщина вышла в другую комнату и наклонилась над умирающим. Зелинский-старший что-то пытался объяснить, поднимая правую руку. Он хотел ей сказать, чтоб она сейчас сняла обручальное кольцо с его пальца, потому что после смерти рука распухнет. Маленький кусочек золота был единственным, что он мог отдать жене, что стало бы между ней и беспощадным миром…

Гейдрих в Чернинском дворце оглядел свою аудиторию в зеленых, черных и коричневых мундирах.

— Господа! Сейчас под руководством фюрера мы заняли многие территории в Европе. Надо сказать со всей ясностью, что мы останемся на этих территориях навсегда…

…Гитлер в личных апартаментах «волчьего окопа» отходил ко сну. Офицер, посланный фельдмаршалом, заверил его, что Клюге не сомневается в успехе. Великое решение фюрера, реализованное главным командованием вермахта в виде плана «Тайфун», оказывалось правильным.

…Негромко сказал лейтенант, что здесь будет принят бой, но прозвучало веско. Прорезало разговоры, шевеленья засыпающих, треск углей в печурке. И у всех екнуло сердце.

Но только не у Ефремова, потому что он сначала не поверил, не ощутил серьезности тона. Подумал, что лейтенант шутит или просто не понимает.

— Какой же бой? — он недоуменно оглянулся, ища поддержки. — У них же сила, танки… Слыхал — «не будем отступать»?

Бойцы молчали; он в растерянности отошел от стола и сел рядом с Клепиковым.

Нина, как будто ничего не случилось, мечтательно начала:

— А над Москвой сейчас звезды… Раньше как-то не видно было. Не замечали, потому что светло на улицах. Девчата с нашего двора вечером после работы в Большой театр, наверное, пошли спрашивать лишний билетик.

Разуваев с большей заинтересованностью, чем на самом деле чувствовал, спросил:

— Работает разве театр?

— Большой?.. Конечно, работает. Силы, знаешь, какие — Лемешев, Козловский. Мы до армии с подругой каждый вечер бегали, всю осень. Или в Большой, или на танцы. — Санинструктор повернулась к Мише. — Миша, а ты умеешь танцевать?

— Танцевать?.. Нет, не умею.

— А ты где учился? В математическом институте?

— В университете. На первом курсе.

— Разве у вас танцев не было?

— Нет… То есть были. Вечера. — Он никак не мог понять, почему она прицепилась к этим танцам, и не мог сосредоточиться на этом вопросе. — Но я не умел танцевать.

— Почему ты говоришь — не умел? — не отставала Нина. — Разве ты сейчас выучился?

Он удивленно посмотрел на нее:

— Откуда?

— А я часто-часто ходила, — прищурилась Нина, вспоминая. — В Парк культуры Горького, на веранду. Платье лимонное наденешь вот с таким поясом, туфли-лодочки лакированные. Выйдешь, глазки сделаешь «в угол, на нос, на предмет», мальчишки так и падают кругом.

— Что это значит — в угол, на нос?

— Эх, студент, — она усмехнулась, — даже этого не знаешь! Вот Ефремов-то, наверное, понял. Правда, Ефремов?.. Ну, глазки же так делают. В угол посмотришь, на нос, потом на предмет — на мальчика то есть, от которого ждешь приглашенья…Слушай, а ты где в Москве жил?

— В Центре, — сказал Миша. Он повернулся к ней. — Вот мне даже интересно: ты на самом деле такая или представляешься? Скажи, что бы ты от жизни хотела?

— Я? — Нина закинула руки за голову. Она видела, что Ефремов пробудился от своих дум и жадно смотрит на нее. — Платье из панбархата черное — это раз. И чтобы все мальчишки были в меня влюблены — два… Так ты где жил, на какой улице?

— А ну тебя, — Миша отвернулся.

Но Нину невозможно было обидеть, если она сама не собиралась обижаться.

— А я на Серпуховке. И работала там в универмаге… У нас хорошая улица. Все-все есть. Кино в клубе имени Ильича, магазины все. — Она увидела, что лейтенант торопливо пишет что-то за столом и подтолкнула Мишу локтем. — Ручаюсь, что девушке. Как ты считаешь, а?

— Значит, ты из Москвы, Нина, да? — спросил Разуваев.

— А то откуда?! — Нина вскинула голову с гордостью настоящей коренной москвички. Как будто такая, как есть, она не согласилась бы родиться в другом месте.

Разуваев вздохнул. Хорошие были девчонки в Москве, но он чувствовал, что такие не для него. Вспомнилось, как они с отцом побывали в столице проездом. До поезда было три часа, вошли в метро у Ярославского вокзала. Было шумно, все бежали, толкались. Они с отцом тоже побежали и только потом, опомнившись, спросили себя: нам-то куда торопиться?