Двадцать минут

Впрочем, мысли о еде лишь на миг всплывали и тотчас забывались. Андреев напряженно думал, но не о Гитлере — он и представления не имел о главной ставке фюрера под Растенбургом и вообще забыл, кто у них там главный, даже не о конкретном противнике — о немцах, которые заняли Березовку здесь рядом, а о самом себе. Ему было обидно и мучительно, что он не может соединить в одно две жизни — свою довоенную московскую и сегодняшнюю военную жизнь. Там в прошлом остались университетские аудитории напротив Кремля, где он был не последним, улица Арбат вся в знакомых магазинных витринах, комната в коммунальной квартире — мать у зеленого абажура проверяет школьные тетрадки учеников, а он сам на диване разбирает интегралы Лебега. Поздно вечером приходил друг, Федя Головин из соседнего подъезда, вдвоем они шли на кухню и, усевшись за стол соседки, беседовали часами напролет о Есенине, о великих математиках, о Рембрандте, об Испании — все говорили, говорили… А здесь было так, что ничего не успеешь обдумать, не осознаешь. Все происходило очень быстро. Начинался бой — только станешь прикидывать, что делать и как победить, вдруг выяснялось, что обошли и танки рычат уже сзади. И все в спешке. Иногда ему казалось, что, если б война остановилась ненадолго, он бы во всем разобрался и приспособился. Но война не останавливалась, и Андреев двигался в ней, как в полусне. Он помнил, когда началось это состояние, когда жизнь как бы разрубилась пополам Еще они были не на самой передовой, но торопились к холмам, откуда доносились выстрелы. Быстро шли дорогой среди неубранных полей и увидели лежащего у ржи человека. Он не повернулся к ним, не поднял головы, ничего не сказал, не двинулся. И вдруг кто-то сказал: «Убитый». Мишу как громом ударило. Человек, которого лишили жизни, который перестал существовать, сделался неподвижной большой куклой, хотя еще только что был чьим-то отцом, братом, знакомым… Это огромное и страшное надо было понять, продумать до конца. Но как раз некогда было — тут же они вступили в свой первый бой. И так оно пошло. Внешне-то Миша был, как все, но внутри росла и росла груда неразобранного. Он чувствовал себя ущербным. Ему казалось, что вся его прошлая жизнь со многим радостным и светлым была неправильной — ведь она не подготовила его к трудному часу, и ничего из довоенного не годилось сейчас. Вместе с тем Миша с завистью убеждался, что многие бойцы взвода не мучились раздвоенностью, принимали все, как оно шло. Для комсорга Коли Зайцева, для лейтенанта Леши — он тоже был москвич, с Арбата, и в особенности для рослого, ловкого солдата Ефремова жизнь не делилась на «раньше» и «теперь». Но Колю Зайцева убило, с Лешей не получалось поговорить, а Ефремов был Мише неприятен какой-то своей самоуверенностью. Ефремов приблудился ко взводу в лесу после боя под Ершовкой. Постоянно у него за плечами висел тяжеленный вещмешок, а на лице всегда сохранялось такое выражение, будто он давно уже знал, что все вот так получится, как получилось.

Сейчас Миша был даже доволен, что один здесь среди ночи. Страшно важно было соединить две половины своей жизни. Ему казалось, что растерянность и сумятица в его душе как-то влияют на общее положение дел, что если ему удастся все понять и расставить по местам, то и на фронте все пойдет лучше.

Он так задумался, что не сразу заметил появившуюся невдалеке со стороны поля темную фигуру. Вскинул винтовку и отступил за дом.

— Стой! Кто идет?

Но это был Николай, парень из их взвода, которого лейтенант поставил на развилке дорог. Он подошел поеживаясь.

— Ну как тут, спокойно?

— Да, я туда дальше ходил, смотрел.

— Лейтенант сюда придет с ребятами? — Николай, маленький, щуплый, замерзший, говорил тихо, как будто немцы были здесь в двух шагах и могли подслушать.

— Ага. У почты здесь приказал собираться. Тут в подвале печка. Я досок собрал, затопим.

Николай, притопывая, передернул плечами.

— Мороз как жмет… Ничего у вас нового?

Он три часа провел в поле один и надеялся, что за это время произошло что-нибудь хорошее. Например, удалось найти своих. Или — еще лучше — советские войска перешли в наступление и гонят фашистов. Но Миша его разочаровал:

— Так, ничего… Двое еще присоединились, из окружения вышли. Из Двести десятой дивизии, с разных полков. Один спит прямо на ходу. И мальчишка сюда пришел, гражданский, местный. — Он вспомнил, как этот мальчишка робко окликал его издали. — Из Березовки. Там немцы.

Николай вскинул на него глаза:

— Ну и что?

— Ничего. Послал к лейтенанту.

— А про немцев он говорил что-нибудь?

— Я не спрашивал. Послал к лейтенанту. — Миша отвечал нарочито равнодушно. Ему жалко было, что Николай прервал его мысли, и, кроме того, он хотел показать, что не боится, что неинтересно ему даже узнать, как эти немцы выглядят. Он и в самом деле не боялся. Дело было не в фашистах. Его гораздо больше угнетала своя растерянность.

Помолчали. Слышался треск стихающего пожара. Ночь и неизвестность окружали их, и все-таки там, за темным полем, действительно были фашистские войска, которые все приближались и приближались к Москве.

Николай спросил совсем тихо:

— Слушай, Миша, а тебе страшно?

— Нет. Но знаешь, — он начал было объяснять, но потом запнулся, сомневаясь, поймет ли Николай. — Но знаешь, такое ощущение, как будто все это нереально. Что вот война, что немцы до Москвы дошли. Я как-то не совсем верю. Все кажется, что это сон или книгу читаю.

Но Николай понял.

— У меня то же самое. Как будто все не со мной происходит, а с кем-то другим. И я смотрю со стороны.

Им обоим теплее стало от этого общего чувства, и Миша переступил ближе к Николаю.

— Слушай, а какое сегодня число?

— Двадцать первое… Или, скорее, двадцать второе. Я знаю, почему ты спросил.

— Почему?

— Ну, Ефремов утром говорил, помнишь? Немцы листовки кидают, что двадцать третьего в Москву войдут. Завтра то есть или уже сегодня.

Миша покачал головой. Значит, Ефремов подбирает фашистские листовки. Он и сам поднял было одну перед боем у Воскресенского. Просто из любопытства. Но Коля Зайцев, комсорг, сказал: «Неужели будешь читать эту гадость?» А Ефремов, выходит, читает и даже другим рассказывает.

Помолчали. Николаю не хотелось уходить, он начал новое.

— А Нина здорово держится. Молодец девчонка, да?.. — Потом он обернулся. — Вроде идет кто-то… Ефремов.

Ефремов приближался со стороны городка. Его узкие, прищуренные глаза скользнули по лицам Миши и Николая. Он со свистом втянул воздух сквозь зубы.

— Мороз дает. Нам же, между прочим, минус — танки у немца вязнуть, не будут… Черт, холодрыга какой! Сала, что ли, съесть, погреться? — Он вынул из кармана кусок сала прямо с табачными крошками, осмотрел, обдул и откусил. — Лейтенант меня не спрашивал? Ну что, студенты, поняли, какая она — война? Лейтенант меня не спрашивал?

Это он обращался к Мише, а тому не хотелось отвечать. Он спрашивал себя, почему другие не замечают, насколько все оскорбительно в Ефремове. Каждый жест, каждое слово. Николай не студент, но Ефремов назвал его так за худобу и щуплость. Насчет войны спрашивает так, будто он им еще годы назад говорил, какая она будет, а они не верили и только теперь, наконец, убедились. Подошел, сам ест, а другим не предлагает.

Ефремов как будто прочел его мысли:

— Сала хочешь? Замерз небось?

— Нет, — буркнул Миша. Это тоже было гнусно — ему предлагать, а Николаю нет. Почему-то другие не замечали таких вещей. Смеялись глупым шуткам Ефремова, кивали и равнодушно соглашались, когда он говорил что-нибудь свое, самоуверенное

— А то возьми кусочек. Потом не дам.

Николай отвернулся и пошел прочь.

— Не надо, — сказал Миша. — Не хочу, спасибо.

Ефремов вдруг обозлился.

— «Спасибо», — повторил он с неожиданной ненавистью. — «Спасибо», «пожалста», — интеллигенция. Уже пол-России отдали, а все «пожалста».

— Не бойся, не отдали, — сказал Миша.

— А куда дальше-то? Вот ты с чем воюешь? — Он показал на Мишину винтовку. — С палкой. А у немца автомат.