Под радугой (сборник)

— Ну, и как же он отнесся к этому?

— Да как же он мог отнестись? «Нет у меня, — сказал он, — стало быть, больше ни отца, ни матери…»

— А о возвращении вы говорили с ним?

— Ну, а как же!

— И что же?

— Об этом он и слышать не хочет! Куда, говорит, возвращаться? К кому? Да если бы и было к кому, сказал он, отсюда я не уеду. Так и сказал.

— Что же, там действительно так хорошо?

— Если «трудно» — это хорошо, то там неплохо…

— Значит, он не уедет, раз там трудно? Да?

— Этого я вам сказать не могу! — признался Лемех.

Лия поднялась и направилась к двери. Но на пороге она остановилась.

— Да. Скажите, пожалуйста, а сейчас, перед отъездом, вы его видели?

— Видеть не видел, но слышал…

— Что?

— Слышал я… Вы только не пугайтесь, не принимайте близко к сердцу… Возможно, что все это пустяки.

— Что случилось? Не тяните!

— Когда начались бои на границе, у железной дороги, то есть у КВЖД, — читали, наверное, в газетах, — сын ваш стал упрашивать, чтобы его послали туда…

— Куда?

— В армию. В самый огонь. Его с работы отпускать не хотели. А он твердил свое: я приехал сюда строить, я не желаю чтобы мне мешали. Огонь надо гасить вовремя, говорит…

— И что же?

— Ему говорили: ты делай свое дело, а гасить огонь есть кому и без тебя. Но он и слушать не хотел: он сам должен быть там.

— Да! — вздохнула Лия. — Конечно, везде он должен быть первым…

— Словом, он добился своего. Его послали.

— Послали?

— Да. Что с ним дальше было, не знаю. Пока что, говорят, он еще не вернулся…

— Значит, может быть, — тихо проговорила Лия, — что… Об этом там не говорили?

— Кто знает?

— Не может быть! Не верю я! — Лия вдруг поднялась во весь рост, стукнула тростью об пол, закричала: — Я его разыщу!

В комнату вбежала перепуганная жена Лемеха.

— Вы лжете, Лемех! — кричала Лия. — Сема… Мой Сема жив!

Распахнув двери, Лия в разметавшемся темном платке выбежала во двор — как будто вылетела большая черная птица.

7

Через несколько дней, в конце августа 1930 года спустя два с лишним года после отъезда Семена, Лия уехала в Биробиджан.

Две недели в дороге она пролежала на жесткой полке в общем вагоне, и ей все время казалось, что сейчас с нею случится обморок. От непривычки к езде, от беспрестанного стука колес, частой смены пассажиров — мужчин, женщин, военных и штатских, то и дело входивших в вагон и выходивших на каких-то не известных ей станциях, — у нее кружилась голова. Бывали минуты, когда она думала, что не выдержит, не доедет. Больше всего она боялась, что умрет не так, как умирали все ее близкие, умрет на колесах, по пути в неведомые края, среди гор, рек и мрачных, как преисподняя, туннелей…

Одно только было хорошо: никто из пассажиров не обращал на нее внимания и не приставал с расспросами. Она почти ничего не ела — не хотелось, лежала, неотступно думая о своем, и тихо стонала от непрекращающейся головной боли.

Примерно на пятые сутки в вагон вошел пожилой военный с миловидной молодой женщиной и девочкой с золотистыми косичками и васильковыми глазами. Они заняли освободившееся место напротив Лии. Девочка, освоившись, уже на следующий день стала тормошить Лию:

— Бабушка, а бабушка, почему ты с полки не слезаешь? Ведь ты заболеешь, если будешь все время лежать…

Девочка часами простаивала у окна, восхищаясь всем, что видела, и то и дело звала отца, мать и Лию:

— Смотрите, смотрите! Чего вы не смотрите? Какие горы высокие! Ой, как страшно!

— А вон березки… Сколько их, мама! Одни березки— и внизу, и на горе…

— Сейчас большой город будет*! Папа, смотри, какие высокие трубы…

Отец и мать нехотя вставали, смотрели в окно и тут же снова садились: читали или играли в домино с соседями по вагону. Лия не трогалась с места.

Родители девочки были славные люди. У них нашлись для Лии порошки от головной боли. Особого облегчения порошки не принесли, но она была им благодарна за внимание.

Узнав, что Лия едет в Биробиджан, отец девочки, Иван Григорьевич, — так к нему почему-то обращалась жена, — произнес с большим уважением, относившимся то ли к Биробиджану, то ли к Лие, ехавшей туда.

— Знаю. Знаю, как же…

— Как, и вам известно о Биробиджане? — удивилась Лия.

— Что же тут удивительного? — не понял военный. — Об этом пишут в газетах.

— Недавно уехал туда один наш знакомый из Ленинграда, — вмешалась в разговор его жена.

— Строитель, — добавил Иван Григорьевич. — Его послали туда.

— И мой сын уехал. Тоже строитель. Его не посылали, он сам уехал, — сказала Лия.

— Давно? — спросила жена военного.

— Вот уже два года.

Иван Григорьевич, прищурившись, глядел на Лию.

— А вы, наверное, противились, не отпускали?

— Откуда вы знаете? — изумленно взглянула на него Черновецкая.

— Ведь так? — улыбнулся военный. — Старики всегда с трудом отрываются от насиженных мест. А молодежь стремится к новому. И правильно. Биробиджан — новое, большое дело!

Лия слушала и все больше изумлялась. Иван Григорьевич, русский человек, говорил об этом совсем как ее сын.

Девочка, стоявшая у окна, вдруг с таким восторгом захлопала в ладоши, что родители быстро встали и даже Лия рискнула подняться с места и глянула в запыленное стекло.

— Байкал! — радостно воскликнула девочка. — Смотрите, вот он, Байкал!..

В распахнувшейся раме расступившихся голубоватых гор с едва заметными на фоне неба белоснежными вершинами Лия увидела зеленоватую, ослепительно сверкавшую на солнце водную гладь… Казалось, поезд мчится прямо по воде… У Лии закружилась голова. Она упала.

Пассажиры, стоявшие у окон, бросились к Лие. Девочка забыла о Байкале и в страхе опустилась перед ней на колени.

— Бабушка! Что с тобой?

Пассажиры с трудом привели Лию в чувство.

Теперь она уже совсем не вставала с места. Даже девочка боялась ее тревожить и старалась как можно тише выражать свой восторг, чтобы с бабушкой опять чего-нибудь не случилось. Впрочем, спустя двое суток, девочка и ее родители вышли на одной из маленьких станций. Прощаясь, Иван Григорьевич сказал:

— Я буду недалеко от ваших мест. При случае с удовольствием наведаюсь.

Теперь, когда она осталась одна, тяжелые мысли стали еще тяжелее. Вспоминался покинутый родной город, домишко, доставшийся ей от родителей, кладбище, на котором остался Азриэль… Думала она и о своей сестре из Шполы. До болезни Лия не виделась с нею шестнадцать лет. А ведь от Шполы до Кировограда меньше суток езды. Сейчас Лия едет уже которые сутки, а конца все не видать. Конечно, сестру свою она никогда больше не увидит… А увидит она своего сына? Найдет ли она его?

— Это оно и есть? — спросила Черновецкая, выходя из вагона и с трудом ступая отвыкшими от ходьбы ногами. — Это и есть Биробиджан?

Она обращалась к Берманам. Они стояли одни на платформе, на которой не было даже станционного здания. Куда-то вдаль убегали рельсы.

Поля и Даниил ехали с тем же поездом. Но в Москве они не смогли попасть в один вагон и только время от времени заходили проведать Лию.

— Стало быть, это и есть Биробиджан? — удивленно повторила Лия, когда поезд, хрипловато прогудев, уехал, оставив их одних с узлами на станции.

— Очевидно… — проговорил Даниил, озираясь по сторонам, и вдруг хлопнул себя по мясистому носу.

— Что с вами? — удивилась Лия.

— Не знаю… Укусила какая-то чертовщина! Муха, что ли…

— Это, должно быть… — начала Поля, но, не договорив, схватилась обеими руками за лицо.

— Ага, — догадалась Лия, — это, наверно, и есть биробиджанский «гнус»! Стало быть, и в самом деле приехали!..

Занятые первой встречей с местными комарами, они и не заметили, что кто-то обращается к ним.

— Вы переселенцы? — спрашивал какой-то небольшого роста человек на кривых ногах, в резиновых сапогах, чуть ли не до верху забрызганных грязью.