Братья с тобой

«Если бы все чекисты были такие, как дядя Дима, то никакой враг никогда ничего не добился бы, — думала Маша, — война не застала бы нас врасплох». Никакие другие мысли в голову ей не шли.

И снова — дорога, и снова кругом — вопрошающие, расширенные глаза, — почему вы оттуда едете? Или действительно так уж плохи дела? Что же будет дальше, если так началось?

В Новосибирске была пересадка на Турксиб. Ночь правели на вокзале — большом, многоэтажном. Залы ожидания, скамейки. А места не хватает, всюду люди. Пол грязный, пыльный, но, устав и измучившись досыта, люди перестают смотреть на него с брезгливостью. На пол садятся или ложатся, блаженно потягиваясь, укладывая возле головы пожитки, чемоданчик.

Тяжелее всех Екатерине Митрофановне. Она избалована удобствами, привыкла к перине. Она кряхтит, ворчит себе под нос, она подавлена этой грязью и с ужасом смотрит, как Маша, расстелив на полу две газеты, пыряет в них, словно на пружины матраца. Молодая, ей что!

До отхода поезда остается десять часов. Екатерина Митрофановна сидит в сквере с Зоей. Подводит итоги: невесткой она довольна. Расторопная, всё время покупала еду на станциях — то, что надо и что не дорого.

— Маша, вы сходите хоть город посмотрите, Новосибирск. Говорят, красивый. У них тут здание оперы какое-то необыкновенное. Сходите, отвлекитесь хоть немного.

Маша ходит по городу. Здание оперы круглое, как римский Колизей. И город вообще солидный, крупный. А я и не знала! Как же мало я знала, сидя в своем родном, прекрасном Ленинграде! Прекрасном, но отнюдь не единственном…

И вот Турксиб. Маша помнила кинофильм о строительстве этой дороги: первые рельсы на песке, и рядом верблюд — царственный, брезгливый, недоумевающий. Высоко поднятая морда с отставленной нижней губой, тонкие ноги — коленки вместе, ступни врозь. Поезд пришел в пустыню! А в газетных киосках — маленькая книга стихов — «Большевикам пустыни и весны»: «Третий день мне в лицо, задыхаясь, дышала пустыня…» И люди в халатах и тюбетейках или высоких шапках из овчин, смуглые, с узким разрезом глаз.

— Проезжаем Голодную степь, — послышался голос проводника.

Поезд остановился на какой-то маленькой станции. Мелькнула смежно-белая стена станционного здания, а внизу, у ее подножья, огромные красные плоды, наваленные горками в ведрах, мисках, на тарелках. Помидоры. Алые, тугие, пышные, — на тарелке больше пяти штук и не поместится, и то уже пятый сверху…

— Пять рублей ведро! Берите, пять рублей большое ведро! — шумели женщины в пестрых шелковых платках, облегавших грудь и спину.

— Мама, что это? — спрашивает Зоя.

Вперед вырвалась орава отчаянных ребят, тощих и воинственных. Они размахивали над головами чем-то темным, продолговатым и счастливо орали:

— Вахарман! Вахарман!

Маша пригляделась и объяснила: в руках у мальчишек были, конечно, не сабли, а дыни, темно-зеленые, длинные.

Дыни сорта «вахарман».

Пассажиры смешались с пестрой толпой мальчишек и женщин, покупали огромные помидоры и дыни рябой змеиной расцветки. Маша накупила полную кошелку великолепных плодов. «И это Голодная степь, — думала она, зачарованно стоя с кошелкой у подножки своего вагона. — Всё это создали наши люди. За такой короткий срок. И уже надо пустыню переименовывать. И это ведь только начало. А фашистские дьяволы воину затеяли…»

В Ташкенте их снова ждала пересадка, — дальше путь лежал в Ашхабад. Предстояла ночевка. Не только вокзал, но и весь привокзальный сквер был забит людьми, сидевшими возле своих узлов и чемоданов. Маша беременна и с ней едет ребенок, — ее пустили переночевать в комнату матери и ребенка.

Комната вся была заставлена железными узкими конками, наспех застеленными чистым, много раз стиранным бельем. На них отдыхали женщины с маленькими детьми.

На соседней койке спала женщина — мать двух близнецов. Стояла жара, и женщина разделась, лежала в одних сиреневых трусиках. Наверно, очень она устала за дорогу, — ее сразу кинуло в сон. Но, сонная, она то и дело подгребала к себе поближе двух полненьких голых мальчишек, которым еще не исполнилось и года. Они сидели справа и слева от нее.

Молодая женщина лежала на спине, груди ее были подобны двум тяжелым розовым луковицам, чуть сплющенным у основания, чуть раздавшимся в стороны. Она наслаждалась сном, руки ее заметно ослабли. Впрочем, мальчишек это не огорчало. Они не спали. Ползали возле своей спящей матери, слегка цапали ее маленькими ручонками и таращили любопытные синие глаза. Один подполз к материнской груди, вспомнил, что здесь можно покормиться, взял ее двумя ладошками и усердно принялся сосать. Женщина улыбнулась спросонок и, не открывая глаз, поискала младенца рукой, чтобы поддержать его за спинку сзади, — ведь этим озорникам ничего не стоило свалиться с узкой железной койки на пол и набить себе шишек. Второй, заметив, чем занимается первый, решил последовать его примеру и пристроился у второй груди. Мать поддержала и его. Господи, выпейте меня всю, берите всё, что вам надо, только растите здоровыми, крепкими!

Утром Маша узнала, что женщина эта бежала из Львова, что муж ее служил в армии. Отъезд был внезапным, вещей взять почти не удалось. Женщина ехала в город Байрам-Али. А жаре она радовалась, — меньше надо будет тряпья, ведь всё покупать придется, где наберешься теперь? Пареньки давно уже встают дыбки́, ходить собираются, — первое время походят и без штанов как-нибудь.

Поезд летел среди песков. Песок проникал сквозь рамы закрытых окон, хрустел на зубах, осыпал желтой пудрой подушку. В вагонах плакали дети. Воды уже не хватало, чтобы постирать пеленки, воду для питья люди запасали на станциях, наполняли бутылки, бидончики, кувшины.

Жара… Даже Зоя капризничать начала, — а она девочка умная, терпеливая. И только мальчишка под Машиным сердцем ничуть не страдает. Спит себе да потягивается иногда в сладком сне. Ему что! Он еще ничего не знает.

Едет Маша на край света, в незнакомый город Ашхабад. Где там найти работу ей, музейному экскурсоводу? Хоть бы устроиться до родов, чтобы декретный отпуск оплатили. А ведь надо не просто жить, надо как-то помогать победе. Сидя в глубоком тылу?.. Маша ума не приложит, как же это она будет помогать громить врага. К военным делам ее специальность отношения не имеет. А впрочем… Может, читать новобранцам лекции об историческом прошлом нашей Родины, о революции, о красногвардейцах? Что-нибудь придумаем, конечно. Даром хлеб есть не будем. Но если бы можно было на самом деле громить врага!

Не тревожься, Машенька, не придется тебе выдумывать для себя дело. Жизнь сама набросится на тебя, не даст опомниться, навалит ношу, какая едва под силу. Не стыдись, что уехала из-за детей, — достанется и на твою долю. А сейчас никакая фантазия не поможет тебе представить, скольких мужчин выкликнет, позовет Родина на передний край, какой нескончаемой вереницей потекут они отсюда на запад. Поток этот не иссякнет год, и два, и три, сколько надо. А ведь жизнь не остановится, не должна остановиться ни на одном участке, ни на одном заводе, ни в одной конторе, нигде. Вот тут-то и понадобятся такие, как ты.

Глава 3. Не могу бояться

Духота, духота, духота! В самом названии этого города — Ашхабад — слышится духота.

Ашхабад Маша увидела в вечерних сумерках, он весь был подобен душному серому байковому одеялу. Хоть бы ветерок прополоскал лицо и плечи, хоть бы из садов пахнуло свежестью! Ничуть. Серые в вечерней темноте листья мертво висели на горячих прутьях веток, шелестели они, как старая, пересохшая газета. Горячо дышали камни мостовой, побеленные дувалы-заборы полыхали жаром, как только что вытопленная русская печь.

На вокзале их встретила Марта Сергеевна — тучная, вялая женщина в белом капоте с широкими короткими рукавами. Целовала, всхлипывала, охала. С нею был амбал — старичок с ручной тележкой. Он сложил вещи Маши и Екатерины Митрофановны на тележку и покатил ее по дороге.

Шли пешком, — Марта Сергеевна сказала, что ее дом недалеко, а по холодку пройтись даже приятно. По холодку! Долго еще не переставала Маша удивляться здешним понятиям о тепле и холоде. Особенно была она потрясена, когда Марта Сергеевна в октябре месяце при температуре в двадцать градусов надела серый кротовый жакет, жалуясь на прохладу.