Братья с тобой

Володе всегда везло. Везло благодаря хорошим законам его жизни, благодаря трезвости его ума, его выдержке. Может быть, и благодаря тому, что была на земле такая девушка — Люба Давыдова.

Он всё делал правильно. Всё, пожалуй, кроме одного. Зря он настаивал, чтобы дали радиосигнал. В свои семнадцать он был готов к борьбе за родину, за правду, но не был готов столкнуться с подлостью, с бездушным цинизмом. Он рассчитывал на другое, и здесь он ошибся.

Канонерка была уже совсем рядом, а с ней спасение, жизнь, возможность рассчитаться за погибших друзей. Но волна оттолкнула его, отшвырнула далеко в сторону. Бросить поплавок и пуститься вплавь? Но сил уже почти не было.

Проклятые волны относили его куда-то вбок, прочь от канонерки, мели, как швабра метет огрызок яблока или спичечный коробок. Ветер, что ли, переменился? Ведь канонерка была совсем рядом.

Володя испугался. До сих пор он находился в какой-то ровной инерции сопротивления беде, он верил. Но что если течением его отнесет далеко, что если никто не найдет его?

Самолеты врага уже улетели. Становилось нестерпимо холодно. Последними усилиями, цепляясь левой рукой за спасительные доски, он правой стянул ремень и прикрутил себя к поплавку, чтобы дать отдых рукам. Ни буксира, ни канонерки уже не было видно.

Он не тонул, плыл. Но куда? Завиднелся берег — полоски серых камышей, дикие камни. Кто там, друзья ли, враги? Что с ним будет, что его ждет?

Кто мог предсказать это заранее!

Глава 5. А ты работай!

В институт она поначалу ездила на автобусе. Мимо здания Центрального Комитета партии, мимо Дома Советов, мимо Русского базара, Текинского базара… Дальше виднелась рыжая глина пустырей, а потом — белые здания пединститута в кудрявой зелени густого тенистого парка.

Педагогическая нагрузка Маши падала почти целиком на второе полугодие, — в конце первого она должна была прочитать всего лишь несколько обзорных лекций да принять экзамены. Ей дали программу курса истории России, и она готовила лекции, не отступая ни от одного пункта программы. Добросовестность новичка сочеталась с отсутствием глубокой самостоятельной разработки какой-либо области истории, — иначе бывает у солидных специалистов, которым простительно и отступать подчас от программы.

Лекции… Само это слово пугало. В университете можно было приобрести знания, а методических навыков — почти никаких. Что читать, подсказывала программа. Но где брать материал для лекций и как читать? Маша просиживала целыми днями в городской библиотеке на площади Карла Маркса. Она читала книжки и свои студенческие тетрадки, выписывала цитаты, готовила конспект каждой лекции. Книг не хватало, многих учебников не было. А ведь говорить надо час сорок минут с крошечным перерывом. А ну как выпалишь всё, что приготовила, за один час?

Библиотека была не похожа на ленинградскую: одноэтажная, маленькая, вроде заводской, — такая у нас на Кировском заводе, даже побольше. Окна раскрыты, но в читальный зал с улицы пышет жаром. На улице кричит ишак. Неужели этот резкий, ржаво-железный голос принадлежит маленькому красивому животному? Пронзительный, грубый крик не дает сосредоточиться.

Сидят туркмены, русские, армяне. Эвакуированных отличить нетрудно, — что-нибудь странное, случайное в одежде, мужчины не всегда побриты, и взгляд другой: озираются. А то проскользнет в глазах тоска, словно загнали его сюда и бессилен он изменить что-нибудь, а ему бы — на фронт! Смотрит как виноватый. Нет, не все так смотрели, но проскальзывало у многих. Шли первые месяцы войны…

Чернила высыхали мгновенно, и в чернильнице и в ручке. Как-то пришлось писать карандашом. А положила нечаянно руку на исписанную страницу, забыла, что рука вся влажная от пота, — глядь, а на руке всё и отпечаталось — карандаш-то, оказывается, был чернильный…

У ларька с газированной водой Маша только успевала приложить губы к прохладному стакану, как с обоих локтей и с подбородка начинали скатываться соленые капли. Казалось, прохладный напиток испаряется раньше, чем дойдет до желудка. Легко ли в такой зной работать в библиотеке!

Однажды на заседание кафедры был приглашен московский профессор, — он эвакуировался сюда с Московским университетом. Профессор Чигорин был худощав и лыс, тощая шея торчала из воротника, и казалось, он мог бы, не поворачивая корпуса, оглянуться назад.

Маша разговорилась с ним. Чигорин перед самой войной выпустил в свет книгу, которая несомненно могла пригодиться Маше для работы над диссертацией. В библиотеке института этой книги не было. Чигорин любезно предложил Маше воспользоваться его собственным экземпляром:

— Если хотите, зайдемте на минуточку ко мне, я дам вам книгу.

Немного стесняясь, но не в силах отказаться, Маша пошла к профессору. Он направился почему-то в сад, к помещению институтского клуба.

Маша не задавала вопросов, и хорошо делала. Всё стало ясно, как только он открыл дверь в клубный зал мест на триста…

Пчелиные соты? Или муравейник? Маша двигалась осторожно между тумбочками, этажерками, кроватями и шкафчиками, которые были отгорожены занавесками на веревочках, стульями, чемоданами, чем-нибудь. Здесь разместились служащие, преподаватели, студенты, — сколько их было тут? Маша бы не взялась сосчитать. Она проходила лабиринтом чужих уголков, — не могли же они оставить проход посредине зала, если в нем прекрасно умещалось еще семь коек!

— Пожалуйста, вот здесь размещаемся я и моя матушка, — сказал Чигорин и пригласил Машу сесть, — для этого имелся стул. Но Маша сесть не посмела. Она взяла книгу, поблагодарила и пошла к выходу, стараясь не задеть чужих постелей, керосинок, тазиков с замоченным бельем, столиков, за которыми люди торопливо ели, и хрупких сооружений из веревок и тряпок, заменявших стены.

«Эвакуированные… Я еще хорошо устроилась. По-человечески, в доме. Мне просто везет. Везет…»

Она вспомнила о младшем брате, о Володьке, — дома его называли «везунчик». Где-то он нынче, родной?

Письма из Ленинграда не приходили давно. Видно, было там нелегко. В Ашхабаде поговаривали, что ленинградцы начали голодать, что гитлеровцы разбомбили продуктовые склады.

Еда? В чем же дело! Маша мгновенно собрала посылку. Самого большого веса, какой только принимали на почте. Она положила в фанерный ящик белые кирпичики соленого свиного сала со шкуркой, — сало пахло чесноком, от одного его вида текли слюнки. Положила туда же коробку со сдобным печеньем, таким жирным, что, прикасаясь к белой бумаге, печенье тотчас делало ее прозрачной, словно пергаментной. Положила и запечатанную сургучом бутылку вина, виноградного, душистого туркменского вина. А потом засыпала ящик до самого верха кишмишем и курагой — янтарными, сладкими плодами, на всякий случай тщательно вымытыми, — а вдруг дома откроют и сразу попробуют? Обязательно надо мытые.

Она ходила последние дни, но чувствовала себя хорошо, — стоял октябрь, жара понемногу спадала. Посылку на почту понесла сама. А когда сдала, услышала рядом чей-то голос: «Завтра последний день, больше посылок в Ленинград принимать не будут»… Ах так? Тогда она завтра пошлет вторую. Такую же. Хорошо, что узнала.

На другой день она отправила вторую посылку. Домой ехала умиротворенная. Всё-таки им поддержка. Конечно, не ахти сколько, а всё-таки всё свежее, полезное.

Маша, Маша! Если бы твои посылки дошли! Может быть, они помогли бы сохранить жизнь твоему отцу, сохнувшему от голода, превращавшемуся постепенно в мешок с костями. Шестнадцать килограммов продуктов! Они пришли бы в начале ноября. Их можно было бы разделить месяца на три, на четыре. Если бы отец съедал в день хотя бы по кусочку сала, и по нескольку урючин дополнительно! Возможно, остался бы жив. Тем более, что мясо кошек и собак он тоже ел и похваливал, — он был выше всяких предрассудков; маму же так и не уговорил отведать, — не могла почему-то. Он был аккуратен: каждый день приносил из Дома ученых свой обед в баночке и в стакане, — в баночку наливали суп, в стакан — немного каши. А иногда он приносил в карманах зеленую сосновую хвою, — по радио говорили, что хвою полезно жевать от цинги, в хвое тоже есть витамины.