Братья с тобой

— Толик, здравствуй, — сказал Костя, шагнув к ребенку.

И тотчас Маша поняла, что нагнуться и взять мальчика на руки он не сможет. И она подхватила Толика, поднесла его к Косте и сказала:

— Целуйтесь!

Зоя выбежала сразу следом, обняла отца за талию и замерла. Он поцеловал ее, — дотянулся. Аня подошла медленно. Маша поднесла и ее поцеловаться с отцом. Аня сделала это чинно, торжественно. Но когда Маша опустила ее на пол и Костя стал снимать вещмешок и шинель, Аня сказала:

— Вот теперь хорошо будет. А то мы маму делили на троих, и никак не делится. А с тобой теперь уже хорошо. Теперь нам всем троим хватит.

— Как ты только мог подумать…

— Я не хотел жалости.

— Разве ты не видишь? Разве это надо еще доказывать?

— Мы не виделись три с половиной года. Кто знает…

— Я постарела…

— Ты? Ты смеешься! Это меня изувечили. Видишь, меня стало меньше.

— Значит, всё, что осталось, стало еще ценнее.

— Знаешь, когда я научился ходить, я, по Маресьеву, попытался и потанцевать немного. Натер свои обрубки до ужаса. Теперь уже навык есть. Мне нужно на них носки шерстяные, надо заказать кому-нибудь.

— Я сделаю. У меня есть верблюжий пух. Свяжем дюжину.

— Никак почерк не выработаю. Был бы левша — другое дело.

— Я тебя люблю.

Кто может сравниться с ним? Всё, всё в нем мило. Удивительное лицо — красивый лоб, над ним — черная прядь. У глаз появились морщинки, и глаза от этого стали еще лучше. И по-прежнему — один глаз добрый, другой ехидный, с прищуром. А губы! Сухие резкие губы, как из розовой глины. Красота ты моя ненаглядная. И ты еще мог сомневаться!

— Я тебя люблю. Я тебе надоем скоро до оскомины, потому что от любви я просто глупею.

— Вполне возможно…

— Тебе понравился Толя?

— Маленький. Смешной такой. Раз ты его выбрала, то и я…

— Выбрала! Это он меня выбрал. Я просто не могла его оттолкнуть. А вот Аня иногда норовит его ударить. Ревнивая. В кого бы это?

— Вот именно — в кого бы?

Смеются.

Неизвестно, когда они спят, эти двое. Им никак не наговориться. Он ей рассказывает свою жизнь за три с половиной года, она рассказывает свою. В промежутках целуются. Они так отвыкли друг от друга, что первая нежность, первые объятия показались какими-то странными. Словно с кем-то чужим, с другим. А потом всё вернулось. Всё то самое.

Ночь за ночью.

Весна! Хрустальная апрельская капель, воробьиный игрушечный разговор, тающий снег, улыбки людей… Весна! Мир очищается от страшной болезни, от злокачественной опухоли гитлеризма, от своего позора. Весна! Берлин свободен, на рейхстаге взметнулся красный флаг. По радио каждый день — праздничные известия, песни.

К Первому мая Маша купила в цветочном магазине живую белую гортензию в горшке. Подвязанный к высокой обструганной палочке цветок горделиво держал свою пышную кудрявую крону. Он стоял на окне, стекла которого были склеены из нескольких небольших кусков.

В это окно был виден трехэтажный разбомбленный дом. Без крыши, почти без перекрытий. В окна его, если глянуть с улицы, можно было увидеть синее майское небо. Ветер оторвал кусок жести там, где когда-то была крыша, но оторвал не до конца. Ветер трепал эту жесть, и она противно скрипела так, что слышно было даже сквозь двойные рамы.

Вечер восьмого мая. Все эти дни мы так ждем известий по радио! Война окончена. Германское верховное командование подписало в Карлхорсте акт о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил. Президиум Верховного Совета СССР объявил завтрашний день Праздником Победы.

Всё! На измученной, вытоптанной солдатскими сапогами, выжженной земле — тишина. Покой. Почти четыре года назад сюда зашли чужеземцы, зашли далеко. Больше их нету. Белеет голый холодный остов печной трубы, словно огромный мозолистый перст укоризненно тычет в небо. Трясет деревянными руками безголовое дерево, — верхушку ему отстригло снарядом. Ничего, у дерева вырастет новая голова. Рябит от крестов на кладбищах немецких солдат на Смоленщине, Киевщине, Львовщине. И то здесь, то там у дорог — могилы тех, кто пал за Родину, и тесные братские, и одинокие — деревянная колонка со звездочкой, надпись, — это бойцы постарались для своего лейтенанта, сержанта, командира и друга или для такого же, как сами, рядового бойца.

Отдыхает земля, вся израненная, разодранная, распухшая. Еще зарыты в ней железные штуки, круглые, квадратные, продолговатые, — штуки, о которые стукнется плуг или лопата, которые не раз взорвутся в детских руках, в хрупких руках чересчур любопытных мальчишек. Далеко стало видно: был город, а нынче — поле, засеянное камнем. Было богатое село, а нынче — оголившиеся трубы да жалостные пенечки от яблонь, груш, вишен и слив, — боялись фашисты садов.

Всё, нету здесь никаких интервентов, чисто. Можно даже подумать, что сделалось это само собой. Может статься, что новые поколенья когда-нибудь перестанут верить в горькую правду солдатского подвига, коллективного подвига всего трудового народа, перестанут снимать шапку перед теми, кто спас нашу родину от фашистского плена, перед теми, которым сегодня — двадцать пять, тридцать, сорок и пятьдесят? И перед теми, которым было бы столько, но никогда уж не будет?

Не греши на будущую молодежь, Маша. Тебе больно. Да, они забудут Севку и Оську, забудут Иванова, Петрова, Махоткина, Кожина, — где же им упомнить миллионы имен, миллионы глаз, которые тебе, пережившей войну, смотрят в душу из-под земли! Но, любуясь свежей красотой выстроенных заново городов, чистыми лугами в пестром разнотравье, вновь кудрявящейся листвой берез, новые юноши и девушки будут любить эту землю не меньше, чем любили ее те, кто падал на нее, чтоб не встать. Это ты потеряла близких, друзей, сверстников, ты выплачешь все глаза, — но жизнь не остановится никогда. Советская власть победила. Дети растут, и твои — тоже.

Оглянись назад, на эти горькие военные годы, — сколько же было переделано дел! И ты не была в стороне, и ты под общую ношу подставила свое плечо. В самом деле, неужто ты так долго жила недосыпая, недоедая? Работала за троих? Изворачивалась, чтобы накормить детей? Если вычеркнуть это, не поймешь всей тяжести материнской судьбы в годы войны! Знала ли ты в сорок первом, что и сама ты — герой? Так жили многие, почти все. Но ведь это и доказывает, что народ твой — народ героев. Всё может народ, когда понимает — зачем.

Радоваться надо, ликовать, а ты плачешь: нету Севки, отца, нет и не будет. Зачем утешать, — просто женщина знает, во что обошлась победа.

Дети не спали. Они слушали радио, шумели, бегали по комнатам, заглядывали в окна, — скоро ли будет салют?

Слезы Анны Васильевны высохли раньше, — она была посильнее.

— Какой день! Где-то сейчас наш освободитель Варшавы — Володя? Празднует небось со своими товарищами… Сегодня невозможно оставаться одному, надо быть вместе со всеми… Выйди на улицу, Маша, пройдитесь с Костей к Неве. На людях лучше. А с ребятами я побуду.

И вот они вышли вдвоем на улицу. Люди громко смеются и плачут, незнакомые поздравляют и обнимают друг друга. Скоро будет фейерверк.

Не спеша, чтобы Косте не было трудно, подошли они к высокому Кировскому мосту. Остановились на набережной у решетки, против Петропавловской крепости.

Нева светилась неярким светом северного весеннего неба. Она несла свои воды тихо, величественно и спокойно. А толпа на ее набережных кипела и ликовала, радуясь долгожданному известию о конце войны.

В небо взлетел сноп разноцветных огней. Он подымался всё выше, цветы распались в разные стороны и тонули в воде, освобождая место новым огням.