Полк прорыва

— Я бы на твоем месте давно обратился к ней с поклоном. Не шучу, честное слово.

Не прощупывает ли, как я отношусь к Марине и как она ко мне? О том случае в день его рождения — ни слова.

8

Сосны, сосны… Редкие, разлапистые. Твердо стоящие на земле. Кое-где светятся березки. Будто их специально поставили, как свечи, чтобы не так было сумрачно.

От монастыря в лес уходит овраг. По нему тянется тропинка к роднику. Мы ходим туда за водой. Сейчас она мутная, смешалась с талой. Проворный ручеек журчит внизу, по дну оврага.

Обычно Дима сам таскал воду, не разрешал мне. Но сегодня он в наряде. Я взял котелки и направился к роднику. Уже стемнело, тропа смутно просвечивает. Иду тихо, ни о чем не думая. Почему-то у меня так светло в голове и легко на сердце.

— Стой, кто идет? — И кто-то бросился на меня из-за дерева. — Ха-ха-ха!

Это было так неожиданно, что я чуть не выронил из рук котелки. И не потому, что меня окликнули, — это был женский голос, ее.

— Как вы здесь оказались? — смотрю я ей в глаза.

— Так же, как и вы, товарищ комсорг!

Но у нее в руках не было никаких котелков.

— Вы кого-то ждали?

— Вас! — И опять смеется. Но вдруг становится серьезной. — Без шуток. Я видела, как вы пошли за водой. И опередила вас по другой тропинке.

Мы стали вместе спускаться к роднику. Вспоминаю слова Димы: «Узнает Глотюк… Он ее охраняет, как клад». Чудак этот Глотюк! Такую удержать невозможно.

Родник где-то внизу, там сплошной туман. За оврагом какая-то птичка кого-то тревожно зовет. И никак не дозовется: «Тви-тви! Тви-тви!»

— Потерялись, — говорю я.

— Сойдутся, — отвечает Марина. — У птиц проще. Позовет — и откликнется.

— А если нет?

— Тогда — несчастная эта птичка! — И она озорно смеется.

Я черпаю сразу двумя котелками воду из родника и несу их в одной руке, придерживая за ручки.

— Вы так расплескаете. Дайте мне один котелок. И не торопитесь. Хотите, я покажу вам другую тропу? Она ровнее. — И сама смутилась. Как будто нам нужна ровная тропа.

И мы идем все вверх и вверх. Она берет меня молча под руку. Придерживает немного, чтобы не торопился. Когда это я шел в последний раз с девушкой под руку? Три года назад. Мне тогда было семнадцать. А той девушке и того меньше. Где она теперь? Может, так же вот, как Марина, на фронте? Или угнали в Германию на работы? Может, в партизанах?

Видимо, мы далеко ушли от своего монастыря. Уже не слышно никаких звуков. Но если прислушаться, откуда-то доносятся расстроенные голоса гармошки. Кто-то пробует играть вальс, но у него не получается.

Тропу перегородила сваленная бурей сосна. Она упала давно, ветки сгнили, но суки торчали, как ребра, и светлел оголенный ствол.

— Посидим, — говорит Марина. — Послушаем тишину.

Она садится, я рядом. Беру ее руки в свои. И мы так долго сидим, не произнося ни одного слова, словно боясь спугнуть что-то.

Я оборачиваюсь к ней, слегка наклоняю ее, чтобы она могла положить свою голову на мое плечо. Она смотрит мне в глаза без малейшей тени тревоги. А мне кажется, что я никогда не смотрел в глаза женщины. Как будто мы всю жизнь и ждали только этой минуты. И она пришла. Почти неожиданно. Ничего нет проще счастья.

Не хотелось прощаться. Мне все еще представлялось, что это жизнь подшутила надо мной, и очень жестоко. Где-то там, в развалинах старого монастыря, есть та, настоящая Марина, а эта — подует ветерок — растает, как туман при первых лучах утреннего солнца.

9

Глотюк первым увидел нас, когда мы выходили из оврага.

— Ранехонько вы за водичкой ходили! Или еще с вечера?

В другой раз я бы рассмеялся, но сейчас было не до шуток. Полк прогревал моторы. Бегали связные, от кухонь ветром разносило запах подгоревшей каши.

При входе в свое подземелье я выплеснул воду из котелков.

«Золотой замполит» волнуется, как студент перед экзаменом. Он слишком старается, ему бы держаться построже, должность высокая, мог бы немного и поважничать. Но он, недавний комсомольский работник, привык суетиться, кипеть. Даже тогда, когда и не надо.

— Михалев, отправляйся во второй батальон, я пойду в первый, — говорит он мне. Опять по-дружески, будто мы с ним всего-навсего члены одного комсомольского бюро. Пожимает руку, слишком оживленно, горячо. Но от этого он не теряет своего обаяния. Видна вся его душа, распахнутая для всех.

Отыскиваю Чернова — он помогает приятелю наладить мотор у грузовика, — прощаемся, и я направляюсь к танкистам. Дорогой спохватываюсь: а с ней не попрощался.

Дорога растерта танками, кругом гремит и трещит, стонет, и не верится, что в этом лесу есть птицы и звери, что в нем бывала тишина. Такая, как минувшей ночью.

10

Я все еще не дотрагивался до ящика с документами Кувшинова. Придет настоящий комсорг, пусть он и разбирается.

Штаб полка вернулся в развалины монастыря. Снова заговорили о юбилее. Особенно старается Глотюк. Сам бегает и других гоняет. Говорит, что устал писать наградные.

— Михалев! Дух из тебя вон, а чтобы самодеятельность была.

— А если не будет?

— Не забывай, что здесь не базар — торговаться не будем.

— Где же мне артистов брать, товарищ гвардии майор?

— Это уж не мое дело! Ты — комсорг, ты и ищи. И не забудь о хоре. «Броня крепка…» Учти, генерал будет, командир корпуса.

Теперь я понял, что без самодеятельности не обойтись, хотя «золотой замполит» и говорил: может, обойдемся и так.

Начал вербовать «артистов» — надо мной все посмеиваются. Командиры рот и слышать не хотят о том, чтобы отпускать людей на репетиции, — технику надо чистить! В климовской роте нашлось несколько певцов, но капитан был непримирим:

— Я им такой концерт устрою, что они навсегда песенки свои забудут!

Когда Марина решила помочь мне, Глотюк предупредил ее:

— Занимайтесь своими делами. А то уснете у приемника на дежурстве.

И все же она подсказала мне:

— Добейтесь приказа по части.

Как же это я не додумался до этого?! Составил проект приказа, передал его замполиту, а замполит Глотюку. И пошла по подразделениям книга: «Командир полка приказал…» Нашлись певцы и плясуны, жонглеры и акробаты. Набралось больше, чем надо. И Глотюк был доволен: он еще раз убедился в магической силе своих возможностей. Но и я кое-чему научился. Не зря, бывало, отчим мой смеялся: «Думай, думай, голова! Картуз куплю».

11

Столов хватило только для гостей и начальства. Остальные расположились на танковых брезентах. На них даже удобнее, мы ведь привыкли есть лежа на земле.

На столах были скатерти, вилки, ножи. И настоящие бутылки. Правда, их наполняли из тех же канистр, из которых наливали и нам в кружки.

На праздник прибыл командир корпуса, низенький плотный генерал-майор с Золотой Звездой. Веселый, любит шутить. Скажет слово — и все смеются. Начал рассказывать излюбленное свое стихотворение: «Уши врозь, дугою ноги, и как будто стоя спит».

— Такой в танкисты не пойдет!

Все уплетают соленые огурцы и тушеное мясо. «Артисты» мои торопят: пора начинать. А майор Глотюк медлит.

— Гости еще не созрели для восприятия, — шепчет он мне на ухо. — Не волнуйся, увидишь, все пойдет на «бис».

Наконец он моргнул: давай! Мы распахнули плащ-палатки на импровизированной сцене, и пятьдесят глоток рванули: «Броня крепка, и танки наши быстры…» Генерал стал подтягивать. Он участник боев на Хасане или на Халхин-Голе. Глотюк все рассчитал, просил открыть концерт именно этой песней. И вот уже весь полк поет. Наверное, слышно вокруг на сто верст.

— Теперь валите все, что можно! — махнул рукой Глотюк, но, взглянув на замполита, добавил: — Лучше по программе, конечно.

Я понимаю, что исполнением мы не возьмем, но программа нас вывезет — блеснем содержанием. У нас есть и классические романсы, и солдатская пляска, как у корпусного ансамбля.