Полк прорыва

Ничего не спрашивает.

Я набросил на нее свою куртку:

— Запахнитесь получше.

— Спасибо.

— Может, все же зайдете к нам, согреетесь?

— Нет, никуда я не пойду. Хватит с меня того, что я уже побывала в одном месте.

— Дело ваше. Тогда скажите, куда вас проводить?

— Провожать не нужно. — Она поежилась. — Как я замерзла! И голова кружится… Никогда со мной такого не бывало. Если бы моя мама знала…

Из окошка пробивался перечеркнутый железным крестом сноп света.

— Идемте. Не бойтесь.

Ступеньки были грязные, глина чавкала под ногами, разъезжалась. Я вел ее, придерживая под руку: легко можно было поскользнуться и упасть.

Она остановилась у порога:

— Как у вас тут тепло! И уютно. А где печка?

— Печки нет. По-курному. Это вам с улицы показалось, что тепло. Может, «катюша» немного обогревает.

— Как же она коптит!

— Сейчас я поправлю. Садитесь, пожалуйста. Прямо на нары.

— Спасибо. — Она сощурила свои омытые слезами глаза, стала рассматривать меня. Я рассматривал ее. Помада на губах размазана. Лоб высокий, открытый. Гимнастерка новая, точно по плечам.

— Как вас звать?

— Это так важно? — улыбнулась она.

— Неважно, конечно. Но все же…

— Может, через минуту и вы целоваться полезете?

— Может быть.

— Извините. И не обижайтесь. Все вы, фронтовики, такие. И не только фронтовики…

Она говорила какие-то обидные слова, слишком грубые, но мне от них становилось приятнее. Я теперь догадывался, что произошло. Вернее, понимал, что ничего не произошло. Видимо, и не могло произойти с нею.

Она заметила, что я обрадовался и не стал смотреть на нее с укором.

— А как вас звать?

— Василий.

— Я почему-то так и подумала… А я — Марина. Этого достаточно?

— Не знаю. Я вас не допрашиваю. Вы из каких краев?

— Ленинградка. Но не из самого города, а из пригорода.

— Родители и сейчас там?

— Да, мама оставалась там. Боюсь, что она погибла.

Куртка моя ее мало согревала, Марина опять поеживается.

— Хотите, я костер разведу?

— Делайте что угодно, только я, видимо, все равно не согреюсь.

Костер пришлось разводить прямо на полу. Дымновато, но греет. Дым горький, режет глаза, у Марины катятся слезы, она вытирает их платком. Какие-то запахи, сирени или ландышей, распространились по «апартаментам». Но вот костерок разгорелся, дыму стало меньше.

Марина разглаживала ладонью свою мокрую гимнастерку, от которой валил пар.

— А где же ваша шинель и шапка? Не утеряли?

— Нет, не беспокойтесь.

— Вы санинструктор или радистка?

— Радистка.

— Из какой части?

Она назвала номер полевой почты нашего полка.

«Наверное, моя комсомолка?» Я все собирался зайти к радисткам побеседовать, но так и не зашел.

— Выходит, мы с вами однополчане.

Она удивилась:

— Почему же я раньше вас не видела?

— Я недавно из госпиталя прибыл.

Сначала костер горел хорошо, но теперь, когда я подбросил в него сырых сучьев, почти совсем потух — они только шипели и дымили и не давали совсем тепла.

— Вам не интересно знать, где я была?

— Зачем мне это?

— Конечно… Но могли бы вы так? — И она замолчала.

— Как?

— Пригласить к себе девушку, настоять, чтобы она, дура, выпила… Могли бы?

— Не знаю.

Видимо, я смутился.

— Хотя вы и старший лейтенант, но еще мальчик. Счастливой будет та, которой вы достанетесь. Если, конечно, встретите настоящую подругу.

— Вы думаете, что нам придется выбирать себе подруг?

— Кто знает. Может, и придется. — Она опять улыбнулась. — А некоторые и сейчас не теряются. Предлагают руку и сердце. И чуть ли не трофейный салон в придачу!

Теперь стало ясно, у кого была эта девушка.

— Посидите немного, я сейчас вернусь.

Она что-то крикнула мне вслед, но я не расслышал ее слов, сквозь дождь пошел напрямик к соснам, под которыми стояла колымага. Издали заметил, что в кузове горит свет, в щель пробивается бледная полоска.

Я постучал в дверь.

— Ну что, вернулась? Думала, я, как мальчишка, побегу за тобой. Заходи.

— Это я, товарищ гвардии майор. Михалев.

Поднимаюсь по шаткой лесенке, открываю дверь. На столе стоит трофейная плошка. Она не коптит и ярко светит. Не то что наша «катюша», которая того и гляди взорвется, хотя мы и посыпаем фитиль солью.

Майор Глотюк сидит на кровати, китель расстегнут, лицо бронзовое. Он смотрит на меня удивленно и растерянно. Складки на его лбу сбежались в гармошку.

На белой скатерти тарелка с консервами, два стакана. На блюдце гора окурков. Он не пьян. Наверное, он вообще не пьянеет.

— Я вас не вызывал, Михалев. Но раз пришли, присаживайтесь. Может, выпить хотите? У меня сегодня день рождения.

— Я знаю. Но…

Он перебил меня:

— Слишком много знаешь, приятель! Как бы рано не состарился. Слыхал про такую пословицу: «Каждый сверчок знай свой шесток»? Или, может, тебе давно клизму не ставили?

— Я не затем пришел, чтобы вы меня отчитывали. А о том, что случилось, вы можете пожалеть.

— Кру-гом!

Он думал, что я повернусь. Надеялся на волшебную силу команды. В другом бы случае я, конечно, повернулся и ушел. Но сейчас… Это тоже обернулось бы против него.

— Хорошо. Садись, Михалев!

— Я должен торопиться. Где ее шинель и шапка?

— Вон, рядом с вами на вешалке. Но не будьте чудаком! Произошло все глупо. Я думал… К тому же выпили немного.

— Вам надо извиниться перед ней.

— Вы так считаете?

— Да.

— Хорошо, я извинюсь. Но пусть придет сама сюда. Я ей хочу что-то сказать.

— Не придет она.

Он посидел молча, покусывая губы.

— Присядь, Михалев. Присядь. Я же с тобой как мужчина с мужчиной. Может, мне тоже пойти?

— Лучше не надо. Спокойной ночи.

Пока я ходил, костер почти совсем потух. Марина склонилась над ним и грела руки над последними мигающими углями.

— Вот ваша шинель и шапка.

— Благодарю вас.

«Катюша» сильно чадила. Кончался бензин. Я потушил ее. Фитиль долго еще искрился, пока наконец не стал совсем черным.

По-прежнему было холодно и сыро, ветер дул в окно и двери.

— Я думала, вы не вернетесь. Боялась, что он…

Она в темноте где-то рядом. Я не вижу ее, слышу только дыхание.

— Я пошла бы к себе, но он обязательно придет туда объясняться.

— Видимо, придет… Залезайте-ка на нары и укрывайтесь, а я займусь костром.

— Я помогу вам.

Она посидела немного на чурбаке, который закатил сюда Дима, посмотрела, как я раздуваю почти совсем погасшие угли, и сказала:

— Не могу. Глаза слипаются.

Полезла на нары.

Огонек заплясал, раздвинул темноту но углам и остановился под самой точкой сводчатого потолка. Марина лежала, придвинувшись к стенке. Она быстро уснула.

Потеплело, и мне тоже нестерпимо захотелось спать. Я положил голову на колени и задремал прямо у костра.

Сменился с поста Дима. Зашел, снял мокрую плащ-палатку, поставил в угол автомат, посмотрел на нары.

— Я вам не помешал, товарищ гвардии старший лейтенант?

— Нет. Она у нас случайно. Заблудилась… Ложись и ты.

Оп уклончиво ответил:

— Погреюсь немного. Прокурили вы тут все дымом. — Уселся тоже на чурбаке, рядом со мной, свернул папироску, прикурил от уголька.

— Если я не ошибаюсь, это Марина? Ленинградка?.. Узнает Глотюк… Он ее охраняет, как клад.

Я ничего не ответил, и он не стал об этом распространяться. Вскоре Дима разомлел у костра, стал клевать носом. Молча полез на нары.

За окном чуть сереет. Надо будить Марину. Я потряс ее за плечо. Она вскочила, смотрит на меня не своими глазищами, машинально одергивает юбку на коленях.

— Что такое?

— Доброе утро. Нам пора.

Она соскользнула с нар, быстро стала застегивать шинель. Мне показалось, что она сотворит сейчас какую-нибудь глупость. Видимо, в таком состоянии люди бросаются под поезд, перерезают себе вены.