Товарищи

Он сел рядом с Бакланом н заговорил мягко, с дружеским сочувствием;

— Послушай, Василь, и хорошо подумай, пока не поздно. Я скажу тебе вешь, которую, возможно. мне и не следовало бы при других обстоятельствах говорить. Но сегодня я скажу… Я, когда ехал сюда, заходил в райком. Там был разговор и о тебе. Есть на тебя жалобы от колхозников…

Скажу правду: в райкоме была такая мысль — собрать колхозное собрание и решить, не настало ли время тебе освободить место для другого председателя. Я заступился, сказал, что надо подождать, попробовать выправить дела в колхозе при твоем участии… Теперь — твое слово. Помни, что сказать его еще не поздно, но скоро может стать поздно…

Было еще довольно рано, когда Ковалевич и Гаврильчик поднялись. Иван Саввпч снял с крючка свое поношенное драповое пальто, надел его, взял в руки кепку. Баклан, стоя посреди хаты, понуро следил за товарищами.

— Ты не обижайся, Василь, что испортил тебе вечер. Характер у меня такой — не люблю кривить душой…

Ковалевич подошел к Баклану, пожал на прощание руку.

— Не думал я, что увижу тебя таким…

Как же это ты, Василь?..

Баклан молчал. Не одеваясь, он проводил их "на крыльцо. Ковалевич и Гаврильчик быстро сошли по ступенькам, вышли на улицу. Василь, опершись плечом о столб ча крыльце, бездумно следил, как постепенно темнота поглощает две фигуры. Откуда-то с поля ветер доносил однообразное тарахтенье трактора.

"Ушли… Ушли…" Два года он ждал этой встречи…

Вот уже черные фигуры исчезли в темноте. Сердце Василя тоскливо сжалось.

Внезапно поблизости звонко и задорно запел девичий голос:

Ветер хлестал порывистыми ударами, холод забирался все глубже, пронизывал насквозь. Ночь была холодная, а Василь даже шинели не накинул на плечи. Но возвращаться в хату не хотелось — там его ждало одиночество.

Ковалевич и Гаврильчик, вернувшись от Баклана, еще долго не ложились спать.

Оба после встречи с Бакланом были возбуждены и остро чувствовали взаимную близость. "Словно и не расставались никогда", — подумал Иван Саввич, видя, что Гаврильчик понимает его с полуслова.

— Спасибо тебе, Рыгор. Поводил ты меня сегодня, порадовал. Много вы сделали.

Радостно мне было видеть это… Так радостно, как… в Лапотовке, когда отряд впервые принимал самолет с Большой земли.

Помнишь?

— Ну, как же, помню… Вы тогда опоздали на аэродром… Нам три раза присылали телеграммы — встречайте. И мы три раза выходили встречать, а самолета все не было… Он прилетел, когда мы уже мало верили.

— Помнишь… Сегодня у меня такой же радостный день. Много вы сделали.

— Не зря жили это время, — горячо ответил Рыгор.

— Это ты хорошо сказал: не зря жили. Не придется краснеть за эти два года. Как и за те, за партизанские… Ковалевич откинулся на спинку кресла, отвел рукой прядь густых волос, что упала на высокий крутой лоб; около рта легла строгая глубокая складка. — Да, киснуть у нас может только тот, кто оторвался от жизни, так как жизнь наша ни минуты не стоит на месте…

— Она не даст остановиться….

Помолчав, Рыгор сказал с уважением:

— А вы за эти два года, Иван Саввич, здорово поседели. Гляжу на вас уже иолголовы побелело, виски будто инеем прихватило…

— Заботы, брат… Такие заботы. — Иван Саввич пошутил: — Не годы молодца гнут, а заботы…

Все время после войны Ковалевич жил беспокойной, стремительной жизнью.

Он работал в обкоме партии заведующим промышленным отделом. Работы было немало: до войны эта область была в Белоруссии одной из первых по развитию промышленности. Во время оккупации почти все заводы были разрушены, их нужно было возможно скорей восстанавливать. Успех мог быть достигнут только очень хорошей организацией дела, умелой расстановкой людей и правильным, хозяйским использованием материалов — в ту пору часто еще не хватало нужных специалистов, строительных материалов.

Ковалевич работал с самого раннего утра до поздней ночи. По утрам вызывал руководителей предприятий, вечером принимал посетителей, а день обычно проводил на каком-нибудь заводе. Только поздно ночью ему удавалось вырвать час-другой для своей учебы. Однако сколько бы он ни работал, у него не выходила из головы одна и та же мысль, что делает он все же мало, не столько, сколько нужно, и он спешил…

…Значит, ти, во что ему не хотелось верить, — правда: Баклан свернул с прямой дороги. Успокоился. Забыл обо всем — о товарищах, с которыми воевал, о людях, которые ему верили. Беспокойные мысли о Баклане долго не давали Ковалевичу уснуть.

Баклан тоже не спал. Он сидел за с голом, подперев голову руками, и безучастно смотрел передсобой. На столе стояли тарелки с недоеденной закуской и три граненые стопки с недопитой водкой.

На душе у Василя было тревожно. Вечер, закончившийся так неожиданно, оставил неприятный осадок. В голове — ни одной мысли. Пусто. Только беспорядочными отрывками воспоминания — подробности встречи с Ковалевичем, слова бывшего командира.

"Линьков, говоришь, с Припяти привез?

Линьки вкусные, ничего не скажешь…"

И зачем только дернуло его про эти линьки так не во-время сболтнуть?

"Не думал я, что увижу тебя таким…"

"Не думал? Ну и пусть!" — Василь внезапно вскочил, сорвал с крюка шинель и, на ходу накинув ее на плечи, порывисто хлопнул дверью.

Мать, встревоженная, выбежала следом за ним в сени.

— Куда ты, Вася?

Он не отозвался.

На дворе в лицо Василя ударил холодный ночной ветер. Он бросал волосы на лоб, на глаза.

"Когда шел под пули, тогда хорош был, — думал Василь, — а теперь — "на Припять ездишь".

Ветер порывами налетал сбоку и то намеревался сорвать шинель с плеч, то длинной полой бил по сапогам, мешал итти.

Баклан шагал, не разбирая дороги. Куда шел — не думал. Не все ли равно ему теперь — куда итти? Оскорбленный, покинутый друзьями, одинокий…

Был у него один друг — самый любимый, самый справедливый — Ковалевич.

Теперь и тот покинул. А он, Василь, на него так надеялся, верил ему. Обманул Иван Сасвич! Что ж, Василь переживет и это разочарование. Переживет! Хоть не легко, видно, будет, но он выдержит и на этот раз. Он ведь не хлюпик какойнибудь.

Неприятная вещь одиночество, но, коли так случилось, и оно не испугает его…

Он считал себя несправедливо обиженным, и это вначале, пока обида была острой, давало ему силу и уверенность. Но обида начала постепенно гаснуть. Некоторое время Василь шел, ни о чем не думая, с удовольствием подставляя голову освежающим порывам ветра. Ему было приятно спорить с ветром поправлять волосы, удерживать на плечах шинель, которая вотвот готова была сорваться… Понемногу он успокаивался. Когда на душе стало легче, а в голове яснее, он вспомнил слова Ковалевича: "Как же это ты?"

Ему так отчетливо припомнились эти слова, что он услышал даже голос Ковалевича — строгий, но искренний, доброжелательный. Боль и обида за товарища слышались в нем. Этот голос и эти слова опалили сердце. Василь увидел глаза командира — суровые, требовательные — и остановился… Впервые ему стало стыдно за себя.

Теперь уже чувство обиды на Ковалевича боролось в нем с пониманием беспощадной правды его слов.

Задумавшись, он брел по улице. В хатах кое-где светились огни. В одном окне занавеска была отодвинута, и с улицы можно было увидеть, как мальчик читает книгу матери и двум девочкам. Баклан прошел мимо окна, ничего не замечая.

"Как же это я?"

Впервые за многие месяцы он оглянулся назад, на то, как жил эти годы. Летом сорок четвертого года вместе с отрядом он вернулся в освобожденный район. Тогда его выбрали председателем сельсовета: он почти ничего не делал но сельсовету, только выступал с докладами и воспоминаниями. Сельсовет был отсталый, но председателя это не тревожило. В райисполкоме, ценя его заслуги, также избегали говорить на эту неприятную тему. Потом, чтобы поставить председателем работящего человека, Баклана послали на курсы.