Происшествие из жизни Владимира Васильевича Махонина

Тот, кто начертал на бортах грузовиков «не уверен — не обгоняй» или на оконных рамах в трамвае «не высовывайся», был не только не­плохим юмористом, но и большим мудрецом под стать древнеиндий­ским философам, утверждавшим, что всякий глупец может стать ге­роем в определенный момент. Этот грузо-трамвайный мудрец, оче­видно, и не подозревал, что начертал советы, неукоснительно исполняя которые можно достигнуть многого и, наконец, как это ни пара­доксально, далеко высунуться, никогда не высовываясь. В самом деле, попробуй-ка проживи, не оступись, исполняя ежедневные свои дела. Не в этом ли истинное величие? Когда-то и я высовывался... Устал...

У ворот уже стоял горбун со своей лошадью, на телеге сидел тот человек с портфелем, который всю дорогу на кладбище поправлял на покойном пилотку. Они ждали меня. Горбун сказал:

— По русскому обычаю, мил человек, надо помянуть почившего. Поминок в доме не будет, он запретил, он был противником всякого, такого, тем более если с выпивкой. А нам нельзя нарушать: веками заведено. Есть ваше согласие?

Согласие мое было.

На той самой телеге, где час назад стоял гроб с мертвым телом, мы поехали обратно к городу. Ехать было неудобно, тряско, но и пока­зать, что мне неловко ехать, почему-то тоже было неудобно. Я тер­пеливо трясся рядом с толстяком, прижимавшим свой портфель к животу. Что-то булькало, как в полупустой бутылке, то ли в боль­шом его животе булькало, то ли в портфеле.

Мы выехали на пустырь, привязали лошадь к одинокому дереву и тут же под тенью этого дерева расстелили на телеге газету, извлекли из портфеля колбасу, две бутылки водки, стаканы, разлили и выпили в скорбном молчании за упокой ушедшего в дальние миры Аристарха Безденежных.

Потом еще выпили. И еще. И скоро я уже многое знал и о горбуне, которого звали Коля-маленький в отличие от какого-то другого Коли-большого, работающего, как и Коля-маленький, в пригородном совхо­зе, знал, что юный Аристарх Колю-маленького, сопливого тогда мальчишечку, выволок из горящего дома; узнал я, что давным-давно Аристарх Безденежных увел молодую жену у этого самого толстяка с портфелем, которая года через два скончалась от родов, подарив мужу дочь. Узнал я и то, что Аристарх Безденежных в раннем детстве охро­мел на правую ногу, из-за чего и не попал на войну, хотя очень стремилея попасть. Он всю жизнь считал себя солдатом, ходил с молодых лет в солдатской одежде и даже похоронить себя наказал только так — в шинели, в сапогах. В городе над ним посмеивались, был он не от мира сего, делом своей жизни считал истребление пьянства, подсте­регал у винных магазинов пьяниц, вразумлял их пылкими речами, по­лучая в ответ хорошую порцию тумаков. Хотел пробить лбом стену — не пробил, не успел...

— Царствие ему небесное,— сказал горбун, обнял лошадиную морду и заплакал. Лошадь покорно стояла, не дергалась, смиренно за­крыв глаза.— Из всех лошадей,— говорил горбун, целуя ее в ноздри,— ты самая распрекрасная, безотказная. Как Аристарх, такая же дура. Бескорыстная... Ничего ему не надо было, Стише. Чист он был, как дитя. Святой!

Никогда я не предполагал, что в таком занятии, как распить бу­тылку на троих где-нибудь в случайном месте на вольном воздухе, есть определенное удовольствие. В том удовольствие, что не было ни­каких условностей, жизнь приобретала иное звучание, мир преобра­жался, люди становились откровеннее, ласковее, взаимопонятнее. Ни­чего не было странного, кощунственного в том, что мы пили водку за упокой души борца с пьянством,— все в жизни парадокс, все, как го­ворится, борьба противоположностей.

— Хороший был человек Аристарх,— сказал человек с портфе­лем.— Немножко не того...

— Что значит «не того»? — возмутился горбун.— Ты на что наме­каешь?

— Не того он был... С приветом,— сказал человек с портфелем.

- Все с приветом,— сердясь, назидательно сказал горбун.— Ду­раки только без привета. Стоящие люди — с приветом.

— Ну, это вы уж хватили. Вот я, извиняюсь, без привета,— прого­ворил я, чувствуя, что совсем опьянел и тоже несу околесицу, но пья­ный дух требовал возражать — все равно чему возражать, лишь бы возражать, и я возражал.— Однако, простите, дураком себя не считаю...

— Если без привета — дурак,— непоколебимо сказал горбун.

— Кто — я? Я дурак? — почти заорал я, понимая, что разговор уж совсем принял пьяный оборот, но горбун удивился моему крику, воскликнул с искренним недоумением:

— При чем тут ты? Ты — исключение...

- А что такое исключение? — Мне снова хотелось возражать.— Исключение из правил — аномалия. Это... Это ясно? — Что я говорил, я уже не знал, потеряв нить разговора...

— Точно! — согласился горбун.— Философия! Мы понимаем...

— Я очень люблю умственный разговор,— сказал человек с порт­фелем.— Вот ты,— он ткнул горбуна пальцем в грудь,— ты не без го­ловы, хоть и не нашей нации...

— Сам ты не нашей нации,— возмутился горбун.— Понимаю твой намек! Ежели я с лица черный, так и ты не беленький. Чернота в на­шем роду от татарского ига осталась, татары всю кровь перемешали...

— Не нашей ты нации,— упорствовал человек с портфелем,— на что хочешь поспорю. Хоть на пятерку. Идет? Показывай паспорт...

— Сейчас покажу, я тебе сейчас покажу,— входя в азарт, оби­женно говорил горбун, вытаскивая паспорт.— На, гляди!

— А что мне глядеть? И без паспорта вижу — не нашей ты нации. Ты — русский? А я — мордвин. Мордва — слышал такую нацию? Вот так-то, гоните пятерочку.

Горбун оторопел, хотел было возмутиться, обманули его, но обма­на, в общем-то, не было никакого, и, поняв это, он сплюнул, сказал почти с восхищением:

— Ну, молодец! Объегорил!

— Ага, без прокола работаю, каждый попадается как штык. Сол­датская смекалка еще работает,— не без гордости сказал мордвин.

Мы еще выпили, и тут же выяснилось, что я и мордвин не только бывшие солдаты, но почти родственники, ибо одно время воевали на одном участке Южного фронта.

Хорошо было нам. Дерево прикрывало нас от солнечных лучей, в тени его было прохладно, уютно, значительно. Лошадь разгоняла хво­стом мух, горбун размяк и задремал, привалившись к стволу, сидя на земле. А мы с мордвином словно даже отрезвели, вспомнив фронт. Мы говорили о войне, бормотали что-то, перебивая друг друга. Что? Не помню, И сейчас не помню и тогда не помнил. Но в том ли дело, пом­ню я или не помню, если за много лет впервые в тот день излил душу давними фронтовыми радостями и печалями?

Нет, я не был пьян. И он, мой случайный собеседник, не был пьян. Мы снова были юны, отважны, полны самопожертвования. Прекрас­ная военная пора воскресла в нас, омолодив и очистив. И все же — вот это я помню,— все же, предаваясь воспоминаниям и радуясь им, я чувствовал, как устал в своей жизни от постоянного ощущения про­житой когда-то войны, заполнившей всего меня навечно неистребимым присутствием... Да, я излился в тот день воспоминаниями, был счаст­лив оттого, что ощутил себя юным солдатом, и в то же время был несчастлив — как я был несчастлив! — пережив ужас прошлого, неся в себе новый страх за будущее, думая о том, хорошо это или, плохо, что во мне ничего не осталось от воина, бойца...

Уже в сумерках я приплелся домой, сунул голову в ведро с водой, еще раз сунул и еще, лег спать, но не мог заснуть. Прислушивался к звукам, которыми наполнилось ночное пространство,— скрипели поло­вицы, которые не скрипели днем, жалобно, печально, будто стонали, вторили им двери, которых никто не открывал.

В самом деле, что же происходит со мною в этом городе? Какая тревога беспокоит? И отчего ночью охватывает ощущение нереально­сти всего? Я уже не знаю, была ли та, предыдущая ночь и дом № 27 на Инженерной улице. Были или не были сегодняшние похороны сол­дата, который никогда не был солдатом...

Я оделся и по пустынной дороге, окутанной лунным свечением, пошел на Инженерную, или Советскую, улицу. Все там было как нака­нуне — на стволе дерева висел старый пожелтевший листок бумаги, извещавший о скоропостижной смерти Владимира Васильевича Махонина, моего однофамильца, полного моего тезки. Или, быть может, о моей собственной смерти? И дом № 27 стоял там, где стоял он прош­лую ночь.