Костер на льду (повесть и рассказы)

Он, очевидно, говорил бы долго, чтобы заставить меня молчать, но его прервала резкая трель телефона. Хохлов недовольно приподнял трубку и положил ее обратно, на рычаг.

— Так чего же ты, Снежков...— начал он опять стро­го, но на этот раз спокойно.

В дверь заглянула девушка и сказала, что на про­воде Москва — просят секретаря обкома.

Вересов приподнял ладонь — продолжайте, мол,— и вышел.

Хохлов уселся.

— Ну, давай, Снежков.

Уход Вересова выбил из-под меня опору.

— Не тяни,— раздраженно сказал Хохлов.— Некогда рассиживаться.

Делать было нечего. Я заговорил.

— Да, премий я получал больше других, но почему так вышло — я еще скажу. Не думайте, Пров Степано­вич, что мы с вами двужильные и только поэтому мо­жем обходиться без сна... Я говорю о другом... Вы в какой квартире живете? А в бараках нары в два этажа и крыши протекают... У вас — икра кетовая, а в сто­ловой болтушка из чечевицы.

Насчет икры, наверное, было ни к чему, но меня поддержал Шавров, выкрикнувший:

— Правильно Снежков говорит! Создайте условия людям!

— Тебе слова не давали,— оборвал его Хохлов.

— Ну, так Снежкову рот не зажимайте!

Кто-то из сидящих за столом побрякал по графину.

— Я знаю, на что иду,— сказал я срывающимся голосом,— но здесь комиссия и секретарь обкома...

Хохлов не выдержал, крикнул:

— Хватит! Никто тебе не позволит вбивать клин в коллектив в самую трудную для нас минуту!

— Дайте мне слово!..— заявил Шавров.

— Ты уже говорил — ничего дельного не сказал... Кто еще?

Неожиданно вошел Вересов. Остановился возле сто­ла, уверенным жестом положил руки на спинку стоя­щего перед ним кресла. Сказал:

— Прошу меня извинить, товарищи: срочно вызы­вают в Государственный Комитет Обороны. Придется лететь самолетом... Обстановка ваша ясна. Прорыв надо немедленно ликвидировать. Утром мы советовались с вашими коммунистами — выход один: из всех цехов придется бросить на погрузку полтораста человек; ра­ботники конторы — тоже на помощь. Начальнику тран­спортного отдела (я вздрогнул) задание — сделать но­вую точку погрузки, для чего разобрать путь к карьеру, из которого добывается песок для паровозов; без этой жертвы не обойтись. А сейчас все идут спать до пяти часов вечера. Даже если над Быстрянстроем появится фашистский самолет — никого не будить. Запрещаю. Все.

Потягиваясь, расправляя плечи, люди шумно подни­мались со стульев. Раздавались голоса:

— Ну, и посплю я сейчас!

— Это сколько же часов до пяти?

— А я на полчасика в баню. Потом велю жене за­переть меня на ключ.

— Всех выгоню из дому, чтобы не шумели.

— А по мне — хоть из пушек стреляй, ничего не услышу.

В коридоре меня под руку взял Дьяков.

— Ну, партизан, справишься?

Я кивнул головой.

Кутая горло стареньким шарфиком, поднимая ворот­ник замасленного полушубка, он спросил:

— А чего ж ты не зайдешь, Николаич? Поговорить, а? Один-то в поле не воин. Вот разделаемся с делами и — заходи. Преснушками угощу; старуха у меня муки достала.

— Спасибо. Зайду.

— Вот то-то. А сейчас пойдем-ка зададим храпака.

Возбужденные люди расходились по поселку; в мо­розном воздухе было видно их дыхание. Оранжевый шар солнца висел в сером, как сталь рельса, небе.

А вечером — при свете факелов — начался штурм.

И торф пошел. Состав за составом. А я — неожи­данно для себя — получил премию и на радостях по­слал Ладе телеграмму:

«Работа идет хорошо радуюсь событиям фронтах очень хочу тебя видеть приезжай хотя бы майские праздники гости деньги вышлю».

Через неделю, собравшись на производственное со­вещание, люди оживленно переговаривались. Хохлов, куря дорогую папиросу, посматривал на всех из-под густых бровей, сидел важно, по-хозяйски. Погасив па­пиросу о большую каменную — под стать ему—пепель­ницу, тяжело поднялся. Заговорил все еще хриплым голосом:

— Подведем итоги. Положение выправили. Благо­даря героическим усилиям нашего коллектива ГРЭС работает, завод получает энергию. Танки отправляются на фронт и в числе славных дивизий стремительно врываются на территорию коварного фашизма. В победе, час которой близок, есть и доля нашего труда, труда рядовых торфяников...

Он долго говорил в том же духе, говорил спокойно, с достоинством. Откашлявшись, закончил:

— Чтобы не повторять ошибок, обсудим вопрос. Проанализируем, почему у нас так получилось. Кто хочет? Давай, Сопов.

Я видел, что все насторожились.

Сопов торопливо вскочил; ввалившиеся щеки его пылали болезненным румянцем; галстук повязан косо, рубашка грязна и изжевана.

— Так что, Пров Степанович, я могу сказать. У меня давно есть соображения. Не морозы были виноваты. Я сразу понял — вы не хотели выносить сора из избы,— но уже тогда думал: а правильно ли это? Я читал где-то фразу: будьте снисходительны к молодости. Конечно, молодость и неопытность всегда имеют право на скид­ку. Но если человек делает ошибки, граничащие с пре­ступлением,— что тогда? Напрасно по головке гладим! Виноват во всем Снежков.

Это было так неожиданно, что я вздрогнул.

А Сопов, не глядя на меня, продолжал тороп­ливо:

— Снежков не наладил работу транспорта. Все мож­но было вывезти до морозов. Ведь смешно просто, Пров Степанович,— досталось вам, а если вдуматься в логику слов: «ГРЭС остановилась потому, что не подвезли торф» — сразу станет понятно, что она остановилась не из-за отсутствия торфа, а из-за вывозки. Я работал на многих предприятиях, и в должности Снежкова не раз работал, но у меня такого никогда не бывало. Ведь анекдот просто: секретарь обкома за Снежкова выход из положения ищет, а тому мозгами раскинуть лень. Сам, видите ли, не додумался новую точку погрузки сделать, может, испугался риска: не решился ветку к песчаному карьеру разобрать. Будто не понимает, что это времен­но. Где не надо, так смел, рискует — как это было с шестью вагонами драгоценного фрезера. Думаю, спро­сить надо со Снежкова со всей строгостью. И пусть Пров Степанович скажет, не покривит душой: я писал ему докладную перед морозами, указывал на это. Я не боялся обострить отношения со Снежковым.

Он сел и нервно начал расправлять на коленях вздувшиеся пузырями брюки.

Все сказанное им было такой демагогией, на кото­рую не стоило даже возражать. Ведь и ребенку понятно, что новая точка понадобилась лишь после того, как на погрузку решили бросить рабочих цехов и служащих канцелярии.

Но поднялся Долотов и подлил масла в огонь:

— Правильно говорил Сопов. Я знаю об этой до­кладной. Кроме того, могу сейчас дюжину заявлений на Снежкова зачитать. Жалуются на него. Не успел полу­чить отличную комнату в общежитии, как потребовал другую. А сам знает, в каких условиях люди живут. Мне давно рядовые люди давали сигналы: почему он себе квартиры выбирает?

Это тоже было для меня неожиданно. Но если бы я и хотел сейчас возразить, то не смог бы объяснить, почему переехал от Насти.

Удар оказался нанесенным с такой расчетливостью, что я склонил голову.

Хохлов спросил у Долотова:

— Все?

Тот кивнул. Хохлов неторопливо повернулся всем телом к Шельняку, посмотрел на него. Миндалевидные глаза Шельняка забегали, и я понял, что удар этого человека должен доконать меня.

К моему удивлению, Хохлов отвел от него глаза, поднялся грузно, медленно. Откашлялся, сказал хрипло:

— Я отвечу на вопрос начальника ЖКО. С бытом у Снежкова неблагополучно. С бабами запутался, по­тому и меняет квартиры. Вот зачитаю заявление.— Он взял со стола бумажку и, держа ее в вытянутой руке, далеко от глаз, начал читать: «Я считаю своим долгом доложить о морально-бытовом облике инженера Снеж­кова А. Н. Он показывает отвратительный пример моло­дежи предприятия, а еще комсомолец. Весь поселок зна­ет, что он жил с уборщицей общежития ИТР Косолаповой А. М., пользуясь тем, что у нее погиб на фронте муж. Но ему показалось, что выгоднее жить с буфетчи­цей столовой Казаковой Е. Н., так как она подкармли­вает его продуктами. А в Москве у него живет невеста Регинина Л. Н., которой он дает телеграммы. Прошу обратить внимание на моральный облик этого двулич­ного человека и сделать соответствующие выводы».